Исследователи русского обсценного (непристойного) фольклора считают, что источником при написании произведений такого характера Александру Сергеевичу служило творчество, посвящённое плотским аспектам главным образом обрядовой сферы. Так, ритуальная свадебная песня «Чуманиха», полагают исследователи «срамных» текстов, стала для него одним из толчков для создания поэмы «Царь Никита и сорок его дочерей», написанной — разумеется, не для печати — весной 1822 года в Кишинёве. В собственноручном исполнении автора до нас дошло только начало «охального» текста.

 

Во первых же строках своего творения, задумывавшегося объёмом наверняка не меньшим, чем «Руслан и Людмила», великий проказник прямо говорит, какая стоит перед автором довольно прихотливая задача: так всё «... изъяснить,

 

 

Даже академические издания не решались приводить это произведение в полном виде. А жаль. Поэма эта, полная тех самых вещей, что не принято называть своими именами, могла бы давным-давно благодаря искрометной иронии гениального интерпретатора фольклора (в отличие от сквернослова русской поэзии Баркова, кстати, тексты коего оказались более известны, чем пушкинские) внести в этот пласт родной литературы неоценимый вклад.

 

Но вернёмся к Пушкину. Точнее, к осмыслению одной из граней гения его. Вспомним произведения, в коих он, не выбирая выражений (но, несомненно, выбирая слова), подвергал гиперболизированному осмеянию презренных оппонентов. Припечатал многих из них так, что потомкам некоторых до сих пор тошно.

 

 

Объект этой сокрушительной насмешки запараллелен с вольтеровским героем из «Кандида», лишившимся носа в результате известной срамной болезни.

 

 

 

Так «отрекомендовал» Александр Сергеевич противника Карамзина. «Историю государства Российского» (1818 г.), которую Каченовский подверг обструкции в «Вестнике Европы», читает весь мир, а ничтожный «зоил», уподобившийся французскому собрату, не раз критиковавшему Вольтера, только тем и памятен, что подвергся пушкинскому сарказму.

 

Повышенная сексуальная озабоченность сквозит практически из всей лирики Пушкина. Качество это, судя по энергетике, бьющей даже из стихов вполне печатного характера, поэт сохранил и в зрелом возрасте. А что, если именно оно и лишало здравого смысла нашего гения, вплоть до ситуаций, следствия которых и привели его к роковой дуэли?..

 

Бандерша гадает на картах. Срамные девки ждут клиентов...

 

 

Это отрывок жанровой картинки, найденной в черновиках. Недостаточно отшлифованный текст говорит о том, что написана она довольно молодым ещё человеком. Годится ли это произведение в качестве штриха к образу самоё себя, который будущий великий поэт начинает создавать едва ли не в первых своих стихотворных опытах?

 

Ещё штрих:

 

 

Может ли комплекс неполноценности, формировавшийся в человеке с детства, стать хотя бы одной из причин его грядущей гениальности? Низкорослый, с нетипичным для славянской среды обликом, Пушкин, несомненно, от этой своей непохожести немало страдал, и не только в отрочестве. Утверждаться этой личности, особенно в ранней юности, помогала поэзия. Среди лицеистов, где каждый второй, если не Рылеев, то Пущин или Чаадаев, Пушкин оставался всегда первым, причём никем никогда не превзойдённым. Он и в России стал первым. А первому здесь позволено если не всё, то многое.

 

 

 

Здесь «ты» — это тёзка поэта, император Александр I. А «Хвостова ода» — произведение Дмитрия Хвостова, сенатора, поэта-графомана, объекта нескончаемых сатир со стороны многих.

 

 

Речь идёт о князе А. Н. Голицыне, покровительствовавшем Александре Хвостовой, организовавшей в Санкт-Петербурге изуверские мистические радения. Он же покровитель В. Н. Бзнтыш-Каменского, высланного из столицы за противоестественные наклонности.

 

Если к мужскому полу поэт в своих эпиграммах или экспромтах был чаще всего саркастичен, то женщин он щадил иронией:

 

 

Или вот ещё одна солёная шутка, которая была отпущена в адрес дочери хозяйки одного из кишинёвских трактиров:

 

 

Или:

 

 

Здесь ирония смазана раздражением отвергнутого ухажёра.

 

Невозможные для печати в полном виде, эти стихи, однако, хорошо были известны. Особенно современницам Анны Николаевны Керн. Они, похоже, не обидели её, одну из дам пушкинского сердца, хранившую их всю жизнь.

 

Не только дам щадил он иронией. Но и сам спасался, особенно когда в чреде своих нескончаемых любовных увлечений натыкался на отказ. Пытался спрятаться за демонстративной фривольностью как за щитом.

 

 

 

Стихи эти подсказаны строкой из «Гюлистана» Саади: «...Я и друг мой жили, будто два миндальных ореха под одною скорлупою».

 

Лейбгусар Я. И. Сабуров — знакомый Пушкина с лицейских ещё лет, встретился поэту в Кишиневе и снова оклеветал его. В эпиграмме Александр Сергеевич прозрачно намекает об извращенном пристрастии своего очернителя:

 

 

Эти и другие, плохо скрывающие раздражение выпады, откровенные строки, подобные следующим: «Люби недевственного брата — страдальца чувственной любви!» — могут вызвать в читателе, мало осведомленном в пушкинистике, подозрение, что и Пушкин страдает противоестественной склонностью.

 

Гений неосторожен, ибо скрывать ему нечего... А при том пристальном внимании к Пушкину, а значит, и к его окружению, со стороны не только власть предержащих, но и вельможных недоброжелателей, вряд ли удалось бы скрыть столь позорный порок. Ведь многие только и ждали подобных сплетен про опального пиита, ужо они отыгрались бы за все обиды плюгавого бабника. Как, к примеру, некий Шаликов.

 

 

 

 

Ждал чего-либо скабрезного о Пушкине не менее прочих и другой князь.

 

 

Так уничтожается Михаил Дондуков-Косаков — попечитель петербургского учебного округа, председатель цензурного комитета, пользовавшийся особым покровительством вельможи С.С. Уварова. Это он назначил своего протеже без всякого на то основания вице-президентом Академии наук. В последней строке эпиграммы — прямое указание на особые отношения между этими двумя.

 

 

 

Иван Ланов — кишиневский сослуживец Пушкина. А пострадал он в этих строках вследствие крайнего своего самодовольства.

 

Эта эпиграмма соседствует по времени со стихотворением «Таврида», посвящённым воспоминаниям о месяце, проведенном в Гурзуфе летом 1820 года.

 

Крым и семейство Раевских, с которыми связаны впечатления поэта о южной ссылке, вдохновляли его не только на бессмертную лирику. Чистота этого общества, здоровый климат, красота природы, быть может, ещё сильнее возбуждали в гении страсть не только к «перемене мест», но и к другим переменам: и в обществе, и в отдельных людях тоже.

 

Но ничего не менялось ни в России, ни даже в нём — первом её поэте. И, видимо, так оно и должно было оставаться, ибо, изменись мир, в котором жил Пушкин, исчезли бы причины, вызвавшие этого феноменального человека к жизни. Ничего не менялось ещё и потому, что скорости бытия страны — тем более такой гигантской — и человека, особенно поэта — тем более такого великого — трагично неадекватны. Пушкин понимал это. Потому пил, пел, любил и матерился. Иногда ненавидел. Много раз обманывался. И один раз погиб.