...
Страницы журнала
| Главная » Статьи » Архивный спуск |
Вначале было слово... (часть 1)
| Вначале было слово... (исследование в двух частях) Борис КОЧЕРГА 1. Роль поэзии в превращении обезьяны в человека У знания есть собственные цели, догадка же всегда куда забавнее, чем знанье. Уистан Хью Оден. Археология (перевод Михаила Фельдмана) 1 В каждой шутке — лишь доля шутки. Шутка, вынесенная в название этих заметок, очевидна, поэтому сразу перейдём к вещам серьёзным. Начну с цитаты: «...если речь — это то, что отличает нас от прочих биологических видов, тогда поэзия, будучи высшей формой языка, есть не что иное, как наша антропологическая цель. Те же, кто считают поэзию искусством или своего рода развлечением, совершают антропологическое преступление, прежде всего — против самих себя». Приведённое высказывание принадлежит Иосифу Бродскому. Являясь последним (в хронологическом смысле) гением русской поэзии, Бродский, кроме того, был замечательным мыслителем второй половины ХХ века. Говорю я это не к тому, что любое его суждение следует воспринимать как непреложную истину. Дело в другом. По своей натуре Бродский не был склонен к эпатирующему выпендрёжу. Его суждения, даже самые нетрадиционные, всегда были выношены, внутренне аргументированы. Под ними, как под видимой вершиной айсберга, находился колоссальный пласт эрудиции, культуры. По своему характеру эти суждения являлись скорее феноменологическими, чем строго научными, что вполне естественно для поэта. Но их содержание способно стимулировать размышления в самых различных сферах научного знания. В этом смысле мечта Осипа Мандельштама о поэте, в котором «поют идеи, научные системы, государственные теории, так же точно, как в его предшественниках пели соловьи и розы», нашла своё наиболее значительное воплощение. В равной мере это относится и к определению поэзии как «нашей антропологической цели». 2 В другом месте и по другому поводу тот же Брод¬ский заметил: «...поэтическая аудитория редко насчитывала больше одного процента населения». Признаюсь, ознакомившись с этим замечанием впервые, я пребывал в полном недоумении. Это был период, когда литературные вечера поэтических кумиров ещё собирали стадионы, а поэтические сборники выходили миллионными тиражами. Время всё расставило по своим местам и в отношении «одного процента поэтической аудитории» продемонстрировало абсолютную правоту Бродского. Теперь уже нет необходимости обосновывать вещи совершенно ясные, отмечу лишь, что так называемый «поэтический бум» 60–80-х годов имел к подлинной поэзии чисто условное отношение, ибо общественное сознание того времени стремилось получить от этого «бума» прежде всего то, что в демократическом обществе дают свободная журналистика, альтернативная идеология, нонконформистская мораль, политическая оппозиция и т. п. Вернёмся, однако, к приведённым высказываниям поэта. Если утверждение о поэзии как «антропологической цели» и замечание об «одном проценте поэтической аудитории» принять в качестве исходных тезисов, возникает любопытная ситуация. Для начала припомним некоторые хрестоматийные сведения. Антропологическая (в биологическом содержании) эволюция человека продолжалась около одного миллиона лет и завершилась появлением нового биологического вида — «человека разумного». Существование этого биологического вида (то есть нас с вами) насчитывает около 100 тысяч лет (не будем расширять эти хронологические границы в связи с научными открытиями последнего времени — в данном случае это не имеет принципиального значения). Получается, что в ходе 100-тысячелетней истории человечества поэзия как «антропологическая цель эволюции» осуществилась на «один процент». Допустим, что этот процесс будет идти теми же темпами, что и прежде. Тогда для определения временного периода, в течение которого поэзия справится со своей задачей (превратив 100 процентов населения в поэтическую аудиторию), остаётся решить несложное алгебраическое уравнение: 1) 100 тыс. лет — 1% х — 100%; 2) х = 10 млн лет. Полученная цифра, разумеется, не более чем очередная антропологическая шутка, которая, кажется, демонстрирует иллюзорность идеи о поэзии как ан¬тропологической цели человечества. Но смею сказать, что кажется это лишь на первый взгляд. Говорить о том, какими темпами будет идти воздействие поэзии на антропологическую природу человека, какова будет степень этого воздействия в будущем, — задача совершенно непосильная, хотя бы потому, что одному Богу ведомо, сохранится ли в такой временной перспективе сам человек как объект антропологической эволюции. Но поразмышлять в серьёзном тоне на тему, несерьёзно сформулированную в заглавии, определённая возможность имеется. 3 Тем более что известный классик не менее известного учения дал в этом отношении вдохновляющий пример, на полном серьёзе обосновывая «роль труда в процессе превращения обезьяны в человека». И здесь прежде всего необходимо обозначить тот смысл, который я буду вкладывать в одно из основных понятий предстоящего разговора. Таких понятий два: «поэзия» и «антропологическая эволюция». Реальное содержание понятия «поэзия» определяется не дефинициями, а конкретными стихами. Остаётся второе понятие. Под антропологической эволюцией будет пониматься не собственно биологическое становление вида, а то, что последовало и продолжается поныне после появления «человека разумного», то, что в современном интегрированном научном знании, с подачи социобиологов, принято называть генно-культурной коэволюцией. Говоря конкретнее, речь идёт о развитии интеллектуальных, психических, нравственных, эстетических, духовных, даже геронтологических качеств и возможностей человека на базе его биологической природы. Именно этот смысл подразумевал Бродский, говоря о «нашей антропологической цели». Для полноты видения сюда следовало бы подключить знание теологическое, эзотерическое и мистическое. Но это был бы уже принципиально иной угол взгляда и существенно отличный дискурс рассуждений. Поэтому постараюсь придерживаться рамок традиции научной, проводя при этом, как говорил Жак Деррида, «прививки поэтического к философскому без смешения». Для того чтобы обозначить ту роль, которую играла поэзия в антропологической эволюции, очевидно, следует первоначально попытаться проникнуть в истоки этого вида духовной деятельности. Но дело всё в том, что никакая наука не в состоянии реконструировать первый акт стихосложения и выявить, как же он конкретно повлиял на эту самую эволюцию? Тем не менее иногда то, что недоступно науке, подвластно поэзии. Ещё в античные времена говорили: когда логос (научное, философское познание) себя исчерпывает, он призывает мелос (песня) и вербос (поэзия). Гарсиа Лорка по этому поводу заметил: поэт за секунду может оказаться там, куда философия будет идти столетия. Послушаем поэта. Неандерталец Он приспособил к делу камень... Потом раздул пещерный пламень... Разгрыз мясной горелый кус... Рыгнул... И самку ввёл в искус... Зевнул... И после трудных дел Звезду в проёме разглядел... Вздохнул... И тут услышал он Глагольной рифмы сладкий звон... Юрий Влодов 4 Был ли этот первый стихотворец неандертальцем, или это был уже «человек разумный» Хомо, или, что вероятней, более поздний кроманьонец — установить не может не только воображение поэта, но даже генетическая память того, кто помнит все свои «реинкарнации», начиная от кошки. Тем не менее в приведённом стихотворении само событие воссоздано, на мой взгляд, вполне достоверно и убедительно. По какой причине подобный опыт первого стихосложения зафиксировался и продолжился — можно только фантазировать. Допустим, не последнюю роль здесь сыграло то, что озвучившему свой неожиданный опыт первому стихотворцу не пришлось уже «вводить самку в искус» традиционным способом. Предположим, дело было сделано успешней «сладким звоном рифмы», после чего и начался отсчёт того самого, условного «одного процента поэтической аудитории». Так или иначе, но в последующих событиях эта замечательная, «вводящая в искус» противоположный пол, функция поэзии, возможно, и играла не последнюю, однако далеко не ведущую роль: Когда отхлынет кровь и выпрямится рот и с птицей укреплю пронзительное сходство, тогда моя душа, не сколок, а народ, забывший, ради песен, скотоводство... В этих стихах Юнны Мориц заключён уже иной смысл, который содержит обозначение некоего непреходящего предназначения поэзии и поэта. История человечества складывалась, увы, таким образом, что ни у одного народа, ни в какие времена не было и нет возможности «забыть ради песен скотоводство». Но народ всегда делал это посредством души и голоса поэта, которые хранились и передавались в народе от поколения к поколению в явлении языка, в феномене его высшей формы — поэзии. Более того, по словам замечательного писателя Бориса Хазанова, впереди каждого народа идёт язык, как огненный столб. Добывая в поте лица своего хлеб насущный, ещё задолго до Завета, народы своим коллективным бессознательным «чувствовали», что «не хлебом единым жив человек». Именно язык и различные виды духовных практик всегда были, есть и в мыслимой перспективе будут являться определяющими факторами коэволюции «человека разумного». 5 Современному русскому философу Сергею Хоружему (более широко известен как переводчик знаменитого «Улисс» Джойса) принадлежит разработка концепта «духовная практика». Предоставим ему слово: «Духовная практика — это фундаментальный антропологический феномен, который заключается, кратко говоря, в том, что человек реализует в нём некое своё имманентное, ему присущее устремление к инобытию. Человек не соглашается с собой таким, каким он дан себе, со своей наличной данностью... Разные попытки, разные стратегии осуществления этой задачи, этого онтологического устремления измениться, и оказываются разными духовными практиками... Путь духовной практики совершенно очевидным образом избирается человеком в порядке его собственной, личной задачи, даже интимно личной. Он ощущает, что это нужно ему для его самореализации, для его самоосуществления, для сведения своих личных счётов со своей жизнью — не по каким-то коллективным, социальным или иным стимулам, а сугубо из глубины самого себя... Он делает это, концентрируясь, даже предельно концентрируясь на самом себе». Будучи крупнейшим специалистом по исихазму, Хоружий относит к духовным практикам исключительно религиозные духовные практики, за которыми стоят многовековые религиозные традиции. Помимо исихазма сюда включаются практики, связанные с восточными религиями, такие как дзен, тантра, разные формы йоги, даоские практики, суфизм. Автор этого концепта строго разводит религиозные духовные практики и художественные практики, не включая последние даже в качестве специфических разновидностей в практики духовные. Понимая, что здесь не место для развёрнутой дискуссии по данному пункту, я представлю лишь своё видение связи духовной практики с таким явлением, как поэзия, опираясь при этом на общий концепт указанного автора. Мой тезис состоит в том, что поэзия являлась не только одним из основных и древнейших видов духовной практики, но и из всех разновидностей послед¬ней играла роль наиболее мощного фактора антропологической эволюции. «Поэтический путь, — пишет Бродский, — вообще всегда начинается поиском индивидуального пути к праведности, самосовершенствованию». Исходя не только из теоретического понимания проблемы, но и опираясь на личный, пусть весьма скромный, опыт, я усматриваю совпадение по существу между высказыванием поэта и философским концептом «духовная практика», данным учёным, учитывая при этом, что последний ограничивает приложение своего общего концепта более узкой сферой. Однако здесь необходимы некоторые обоснования. Из общего периода существования «человека разумного» около 5–6 последних тысячелетий выпадает на его письменную историю. Примерно такой же возраст имеют и первые, зафиксированные письменностью, ритмизованные, а стало быть, уже поэтические тексты: религиозные гимны, эпос, мифы и т. п. Однако по артефактам, проявившимся в дошедших до нас более ранних образцах материальной культуры, можно утверждать, что поэзия являет собой одну из древнейших форм (если не изначальную) не только художественных, но и духовных практик. Воздействие поэзии на коэволюционные процессы было, как мне представляется, более мас¬штабным, более значительным, чем влияние религиозных духовных практик. Замечательный бард Александр Мирзаян, кроме того являющийся интересным исследователем и интерпретатором значения песенного текста и роли певца в человеческой истории, считает, что песенный поэтический текст — это вообще первый текст, созданный человеком, который существовал ещё до письменности в вербальной форме. И если был прав Жак Деррида в том, что «мир есть текст», то мир человеческий начался с текста поэтического. 6 Наверное, не случайно, что мифические боги многих народов мира были певцами, а становление и единение наций происходило вокруг вождя, жреца и поэта. Прежде эти роли воплощались в одном лице — например, царь Соломон. Но и после происшедшего здесь «разделения труда», по мнению древних китайцев, нацию строят император и певец, а по утверждению историка Ключевского, нацию создали Пётр и Пушкин. Тираны нутром хорошо ощущали силу слова поэта, даже сами пытались пописывать стишки (последние «выдающиеся» примеры — Сталин и Мао). Поэтому они всегда ревностно отслеживали степень влияния поэтов на общество, пытались перетянуть их на свою сторону. Нерон держал в своих учителях Сенеку, пока последний не вскрыл себе вены. Сталин сам звонил Пастернаку, писал письма Чаренцу, но, когда убеждался в реальной неуправляемости, а стало быть, опасности поэта, принимал необходимые, по его разумению, меры. «Не трогайте этого юродивого» — по отношению к Пастернаку, «полуманахиня-полублудница» — по отношению к Ахматовой — этих слов было достаточно для изоляции поэтов от читателей, от общества. Мандельштам же и Чаренц были безжалостно и коварно уничтожены физически. Цветаева доведена до самоубийства. Здесь я говорю о великих поэтах, чьими устами действительно говорил язык нации и чьё «антропологическое» воздействие было и остаётся сильнее абсолютной власти тирана. Ещё раз отмечу: поэзия, как и религиозная духовная практика, это разновидности фундаментального антропологического феномена, именуемого «духовной практикой». Суть этого феномена состоит в «онтологическом стремлении измениться», в «антропологическом опыте духовно-бытийного восхождения» (Хоружий), в «индивидуальном пути к праведности, самосовершенствованию» (Бродский). Как в религиозной духовной практике, так и в случае с поэзией путь этот избирается человеком в порядке интимно личной задачи и требует предельной концентрации на самом себе. Мало того, сам процесс прохождения этого пути связан со сходными формами «изменённого сознания» и весьма близкими медитативными состояниями психики, граничащими с трансом. Вместе с тем между поэзией и религиозной духовной практикой существуют значительные различия, которые, собственно, и разводят их по самостоятельным видам духовной практики. Эти различия можно проследить по следующим направлениям: 1) содержание индивидуального опыта; 2) способы его трансляции; 3) индивидуальный эволюционно-антропологический результат, масштабы его воздействия на процесс антропологической эволюции человека в целом. По своему характеру и содержанию индивидуальный опыт религиозной духовной практики — это опыт духовно-мистический, не поддающийся оформлению в нормативном языке (здесь необходимо указать на то, что не следует отождествлять религиозную духовную практику, например исихазм и религиозность верующего человека, религиозные ритуалы, религиозную традицию вообще, ибо последние к религиозной духовной практике не относятся). Индивидуальный же поэтический опыт — это тоже опыт духовный, но не содержащий мистику. 7 Возможное наличие в этом опыте мистических элементов может быть оформлено, хотя и поэтическим, но вполне нормативным языком, доступным, в принципе, для восприятия теми, кто непосредственно в этот опыт не включён. Да и сам поэтический опыт хотя и «интимно личностный», но вполне универсальный. Он включает опыт художественный, интеллектуальный, нравственный, житейский и проч. Духовно-эволюционным этот опыт делает не мистическое содержание, а наличие в нём прозрений, выраженных лишёнными всякой мистики специфическими поэтическими средствами. Эти отличия в характере и содержании духовного опыта определяют совершенно несхожие механизмы его трансляции. Опыт религиозной духовной практики как опыт индивидуально-мистический может передаваться исключительно способом личного общения (гуру — ученик; монах — послушник и т. п.). Причём трансляция этого опыта происходит в кругу определённого сообщества, живущего по строго установленным канонам. Механизмом передачи опыта поэтического является язык. Этот способ не требует в качестве обязательного условия непосредственного живого контакта учителя и ученика и может осуществляться вне закрытого специфического сообщества. Эволюционно-антропологическим результатом религиозно-мистического опыта является, условно говоря, душа конкретного человека, его индивидуальный духовно-эволюционный прорыв. Это и основное целеполагание, и главное достижение религиозной духовной практики. В поэзии данная ситуация выглядит несколько иначе. Опять сошлюсь на Бродского: «Рано или поздно и, как правило, скорее раньше, чем позже, поэт понимает, что перо его достигает большего, нежели душа». Но то, чего достигает перо поэта, имеет возможность более масштабного воздействия на духовно-эволюционные процессы, чем ситуация «учитель — ученик», существующая в религиозной духовной практике. Хотя, если вспомнить об «одном проценте поэтической аудитории», и здесь особо оболь¬щаться не следует. И всё же, несмотря на сегодняшнюю популярность, даже модность некоторых религиозных духовных практик, особенно связанных с восточными религиями, эти практики не обладают той широтой «приемлющего участия» (термин Бахтина), какая есть у поэзии. Речь идёт о том, что человек может полностью не погружаться в определённый духовный опыт, духовную практику, сам не становиться на этот путь как главный или единственный. Но он может понимать и разделять его. В религиозной духовной практике это невозможно. Особенностью поэзии как духовной практики является то, что человеку вовсе не обязательно становиться стихотворцем. При отсутствии поэтического дара, таланта этот путь даже опасен, ибо ведёт к графоманству. Иными словами, ведёт не к особому виду духовной практики, а к особой форме духовной деградации. 8 Что же касается «приемлющего участия», то оно раскрывает значительные возможности для духовной эволюции. Если человек по своей личной, интимной потребности помнит наизусть стихотворение, можно считать, что он написал его сам, говорил Бродский. Возьмём, к примеру, такие строки Пастернака: Ты также сбрасываешь платье, Как роща сбрасывает листья, Когда ты падаешь в объятье В халате с шёлковою кистью. Ты — благо гибельного шага, Когда житьё тошней недуга, А корень красоты — отвага, И это тянет нас друг к другу. Когда человек, опять же, интимно, для самого себя, а не для внешнего эффекта, читает на память эти стихи — определённая степень соответствия между его душой и стихотворением существует, особое видение и чувствование мира, свойственное поэту, наличествует и в читателе. Каждый подобный случай есть не что иное, как приобщение к поэтической духовной практике. Правда, и здесь человек должен обладать некой предрасположенностью, какой-то врождённой внутренней организацией. Как заметил в одной из своих автобиографий Сергей Есенин, для того чтобы постичь Пушкина, уже надо иметь талант. Несмотря на все обозначенные отличия, поэзия и религиозная духовная практика не только являются важнейшими факторами антропологической эволюции, но и восходят к некому единому, высшему мистическому началу. Я уже отмечал, что в саму поэзию, как таковую, мистическое содержание практически не включено. Однако сам процесс и факт появления поэтического содержания иначе как мистическим не назовёшь. Вот что по этому поводу писал выдающийся русский философ Лев Шестов: «Сократ сравнивал поэтов с оракулами. Откуда-то они добывают истину, но сами они не понимают значения своих истин и не умеют их объяснить другим. Сократ остановился на этом в своём сравнении поэтов с оракулами, и, может быть, говоря вообще, он был прав... Обыкновенный человек, читая Сологуба, доходит порой до бешенства. Одуряющие пары, а затем загадочная неподвижность: как мог Аполлон благословить такое творчество? Ещё проза — куда ни шло: её можно объяснить реалистической тенденцией. Но поэзия? Откуда она, почему Сологуб мучит и волнует сердца, как своенравный чародей? Опять вспомним Сократа. Сологуб — оракул. Его проза не реализм, а одуряющие пары, его поэзия как ответы Пифии — вечная и мучительная загадка. В ней есть дивная музыка, смысл которой ни ему, ни его читателям разгадать не дано». 9 Вести дискуссию с умными людьми и поучительно, и приятно: они не только выслушивают, но и стараются понять оппонента. Полемизировать с Сократом и Шестовым приятно вдвойне: они ещё и не могут ответить. И всё-таки я позволю себе усомниться в том, что «сами поэты не понимают значения своих истин и не умеют их объяснить другим». Здесь что-то получается как с рубашкой, у которой неправильно застёгнута первая пуговица. Если было бы именно так, поэзии не существовало бы вообще, она была бы не нужна, пре¬жде всего самим поэтам. О том, что это не так, имеется свидетельство не со стороны, а изнутри самой поэзии: «...порой с помощью одного слова, одной рифмы пишущему стихотворение удаётся оказаться там, где до него никто не бывал, — и дальше, может быть, чем он сам бы желал. Пишущий стихотворение пишет его прежде всего потому, что стихосложение — колоссальный ускоритель сознания, мышления, мироощущения. Испытав это ускорение единожды, человек уже не в состоянии отказаться от повторения этого опыта, он впадает в зависимость от этого процесса, как впадают в зависимость от наркотиков или алкоголя. Человек, находящийся в подобной зависимости от языка, я полагаю, и называется поэтом» (Бродский). Другое дело — откуда, как, по какой причине поэт получил те самые «истины», которые позволили ему «оказаться там, где до него никто не бывал»? Следуя метафорическому ряду Сократа, точнее, как мне кажется, было бы сказать, что поэт более похож не на оракула, а на Пифию, которая, находясь в «одуря¬ющих парах» оракула, «толкует» его клокотания новыми смыслами, образами, уникальным опытом чувствования, случается — пророчествами. Однако что собой представляет сам «оракул», вызывающий эту способность поэта, — ответ на этот вопрос действительно не знают ни сам поэт, ни его пристальный и понима¬ющий читатель. Завершая рассмотрение особенностей поэзии как особой духовной практики, необходимо также отметить её отличие от других видов практики художественной, таких, например, как живопись и музыка. На мой взгляд, эти виды художественных практик тоже можно рассматривать как практики духовные. В конкретных случаях степень их воздействия на духовную эволюцию личности не уступает поэзии. Однако средства трансляции духовного опыта здесь более специфичны, не столь универсальны, как язык. В сопоставлении поэзии с иными видами художественных практик мы видим, что главное её отличие состоит в неразрывной взаимосвязи с языком, являющимся не только фундаментальным фактором ан¬тропологической эволюции, но и выступающим в качестве главного видообразующего признака «человека разумного». В этой связи мне представляется необходимым обозначить ещё одно важное обсто¬ятельство. Разумеется, поэзию можно рассматривать как некий вид катарсиса, проходящий через «слушание поэтом себя», и в таком её понимании, очевидно, будет заключена определённая истина. Но при этом не следует забывать, что любое, даже самое интимное и «потустороннее» поэтическое самовыражение осознанно или неосознанно предполагает воспринимающего, рассчитано на отклик. Таким образом, будучи одной из высших форм духовного бытия человека, поэзия всегда диалогична. 10 Известно, что диалогическая природа духовного бытия в целом раскрыта Мартином Бубером и Михаилом Бахтиным. При всём различии их философских подходов и религиозных устремлений, вывод был един: духовный мир — это система «Я — ТЫ» отношений. Не вдаваясь в существо самостоятельных и отличных взглядов на эту проблему двух выдающихся мыслителей, приведу лишь одно суждение Бубера, которое мне представляется важным и уместным: «...ясная и простая структура «Я — ТЫ — связи» не имеет мистической природы. Чтобы понять её, мы выходим иногда за рамки наших мыслительных привычек, но не за рамки изначальных норм, определяющих то, как мыслит человек реальность. Как в области природы, так и в области духа — духа, который продолжает жить в слове и в произведении, духа, который стремится стать словом и произведением». Насколько я могу судить, приведённое суждение непосредственно приложимо к поэзии, которая, имея не мистическую, а диалогическую природу, осуществляет её посредством речи, языка, слова. Соотношение поэзии и языка — это тема специальная, самостоятельная, да и, как говорят англичане, «это не мой стакан чая». Но есть у этой темы одна грань, на которую хотелось бы обратить внимание — это проблема соотношения поэта и языка. И здесь следует отметить, что Бродский, вслед за Элиотом, перевернул традиционные представления об этом соотношении, неустанно развивая и обосновывая мысль о том, что не язык является инструментом поэта, а сам поэт представляет собой орудие языка. У Элиота читаем: «Можно утверждать, что долг поэта... прежде всего это долг перед своим языком: обязанность, во-первых, сохранить этот язык, а во-вторых, его усовершенствовать и обогатить». По мнению Элиота, даже «музыка поэзии — это мелодия, потаённо скрытая в общей речи времени». В позиции великого англоязычного поэта ещё присутствует некий дуализм, связь с существующей традицией: хотя на первое место выносится «сохранить язык», но, всё же, и «усовершенствовать и обогатить его». Убеждённость Бродского однозначна в пользу примата языка: «Пишущий стихотворение... пишет его не потому, что он рассчитывает на посмерт¬ную славу, хотя он часто и надеется, что стихотворение его переживёт, пусть не надолго. Пишущий стихотворение пишет его потому, что язык ему подсказывает или просто диктует следующую строчку. Начиная стихотворение, поэт, как правило, не знает, чем оно кончится, и порой оказывается очень удивлён тем, что получилось, ибо часто получается лучше, чем он предполагал, часто мысль его заходит дальше, чем он рассчитывал». Как видим, у Бродского этот «диктат» языка обозначен жёстко: поэт — «слуга языка». Гениальность поэта, таким образом, состоит не в умении творить «новый язык», а в способности расслышать его лучше всех остальных. 11 Показательно то, что подтверждение этой позиции я встретил уже на ином, строго научном материале. Причём сделано это было по прошествии десяти лет после смерти поэта одним из ведущих специалистов лингвистической компаративистики (сравнительно-исторического языкознания) Олегом Мудраком: «Вопрос: Но вы считаете всё-таки, что поэты развивают язык, или нет? Мудрак: Роль конкретного индивидуума в развитии языка близка к нулю. Вопрос: Даже гения? Мудрак: Даже гения». Здесь я привёл лишь итог разговора, которому предшествовал анализ колоссального историко-лингвистического материала. Таким образом, находясь в неразрывной взаимосвязи с языком, являясь высшей его формой по причине уникальной способности расслышать его живое движение, выявить и представить особым образом его новации, поэзия выступает не столько субъективным, сколько объективным фактором антропологической эволюции. Как тут не вспомнить, что раньше было Слово и Слово это было не человек, а Бог. Рассматривая поэзию в роли существенного антропологического фактора, нельзя не коснуться этой темы и с другой, как бы противоположной гуманитарной, сферы научного знания, а именно — со стороны современного естествознания. Официально объявленная профессором Саймоном Грегори (университет Дюка) и Крейгом Ветером (институт Роквилла) расшифровка генома человека хотя и не привела к аннотированию «поэтического гена», тем не менее авторитетные общенаучные журналы «Science», «Nature» и другие публикуют материалы, посвящённые проблеме взаимосвязи поэзии и биологической природы человека. В частности, говорится о существовании так называемых «зеркальных нейронов», якобы ведающих способностью к поэтической метафоричности. Биологами уже давно доказано, что мозг человека «выращивается» языком, и не только в онтогенезе — функционально (нейродинамически) и даже отчасти цитоархитектонически (структурно) мозг человека «выращивается» языком и в филогенезе. Исследователь Джон Тернер из Техасского университета утверждает, что чем более человек узнаёт поэзию, тем активнее и шире задействованы его мозговые сети. Имеются и другие данные, показывающие, что увлечение поэзией способствует развитию интеллектуальных способностей человека. Теперь уже на биологическом материале находит подтверждение мысль выдающегося философа ХХ века Хайдегера о том, что поэзия являет собой наиболее совершенный тип мышления. И всё же само понятие «умственные способности» весьма зыбко, неоднозначно, и если подходить к нему критериями житейскими — торопиться с выводами и обобщениями по части благотворного влияния поэзии здесь, очевидно, не следует. Надежда Мандельштам, одна из тех, кто наиболее глубоко проник в творческий гений Осипа Мандель¬штама, незадолго до смерти сказала о нём в интервью: «Был ли он гений, я не знаю. Он был дурак». Каким иным словом, со стороны здравого смысла, можно назвать человека, не только написавшего, но и на каждом углу читавшего убийственное антисталинское стихотворение «Мы живём под собою, не чуя страны...», при этом совершенно ясно понимавшего последствия такого поведения для собственной жизни. Да и сам поэт удостоверяет употребление этого слова по отношению к самому себе: А я, как дурак, на гребёнке Обязан кому-то играть... «Щелкунчик, дружок, дурак!» 12 В последнее время в определённом «прагматичном» и «продвинутом» круге лиц приобрёл популярность ироничный вопрос: если ты такой умный, почему ты такой бедный? Правда, большинство из тех, кто щеголяет этим заимствованным остроумием, не знают, как ответил на этот вопрос знаменитый древнегреческий философ Фалес из Милета. Относительно же взаимосвязи поэзии и умственных способностей перифраз этого вопроса может звучать так: если поэты такие умные, то почему они не становятся, скажем, банкирами, бизнесменами, программистами, а остаются поэтами? В отличие от Фалеса ответ на этот вопрос поэты не дают — ответ даёт время, но поэтам этот ответ известен. Хотя, если вспомнить, как проходили и чем заканчивали свой путь многие из поэтов, — такому не позавидуешь. Но мы обращаемся не только к их творчеству, но и к их жизни, называем её судьбой (в отличие от изучения биографий преуспевших деловых людей), пытаемся в этих судьбах разгадать загадку какого-то таинства, постичь некий непреходящий смысл, стоящий выше жизненного успеха. И ес¬ли «искусство требует жертв», может быть, индивидуальная и видовая антропологическая эволюция нуждаются в самопожертвовании? Акты самопожертвования на уровне врождённых инстинктов имеют место уже в мире животных, хотя явлений жертвоприношений себе подобных в этом мире, не в пример человеческому, как будто не наблюдается. И всё же от жертвоприношения Авраамом своего сына Богу до самопожертвования Иисуса Христа во спасение людей перед Богом — диалектика антропологической эволюции прослеживается, однако её витки часто выглядят не как восходящая спираль, а как запутанный клубок или гордиев узел. Затронув область естественнонаучную, не могу не прокомментировать то, что предрекают человеку новейшие подвижники так называемых нанотехнологий (nano — миллиардная доля). Согласно этим идеям, создание и использование нанороботов (искусственно созданных механизмов, оперирующих внутри биологических клеток с объектами молекулярных или атомарных размеров) станет началом перехода человека из эволюционной биологической формы «homo sa¬pi¬ens» в совершенно иное, технологически развивающее¬ся существо — «nano sapiens». Разумная жизнь будет перенесена на иной, более совершенный, чем биологический, субстрат, и её развитие станет осуществляться в наноформах по законам саморегулирования. Кроме всего прочего, это будет означать возможность бесконечного продления существования, индивидуального бессмертия. В свою очередь, обретение бессмертия приведет к иным «замечательным» результатам. Прежде всего, для продолжения существования нового вида отпадет необходимость в размножении. Понятия «смерть», «любовь», «совесть», «страх», «самопожертвование», «сострадание» и т. п. лишатся всякого смысла. Они исчезнут. 13 Исчезнет язык, слово. Два искусственных интеллекта, вечных существа, смогут обмениваться информацией без слов на любом расстоянии. Относительно нашей темы это означает: всё то, что составляет содержание и стимулы поэзии, уйдёт в небытие. Поэт Борис Рыжий, двадцати двух лет от роду, написал: ...Ночь, как любовь, чиста. Три составляющих жизни: смерть, поэзия и звезда. Заметим, из трёх составляющих жизни — смерть он поставил на первое место.Через пять лет после написания этих строк Борис Рыжий по своей воле ушёл из жизни, оставив нам свою поэзию и звезду, оставил — для продолжения антропологической эволюции. И ещё оставил надежду на то, что мы, как мыслящие, любящие, страдающие, смертные существа, не отдадим свою суть в лапы нанотехнологий. И всё же сомнения насчёт нашего «эволюционизирующего» будущего остаются. Вот ещё одна антропологическая шутка: обезьяна гордится своими потомками, человек гордится сво¬ими предками. К чему бы этот мрачноватый юморок? Александр Пятигорский, замечательная фигура современной недогматической философии, говорит: «...а существует ли вообще один феномен человека? Какой-то один феномен человека... Один мыслитель нашего времени однажды обронил в порядке забавы фразу: кто знает, может быть, два человека отличаются друг от друга гораздо больше, чем человек от крокодила или от крысы. Ведь не забывайте, то, что мы называем человеком, — это тоже миф. Это реликт универсального антропизма. Я совсем не уверен, что есть феномен человека. Один феномен человека». А я в свою очередь думаю: то обстоятельство, что один человек может отличаться от другого больше, чем человек отличается от крокодила, как раз и говорит о существовании феномена человека как уникального вида, ибо крокодилы один от другого мало чем отличаются. Стало быть, феномен человека, помимо всего прочего, как раз и состоит в способности отличаться друг от друга. Кроме того, пусть «по умолчанию», следует иметь в виду, по чьему образу и подобию создан человек. Но Пятигорский наводит на довольно страшную мысль: а что, если этот один процент населения, составля¬ющий поэтическую аудиторию, — величина неизменная, постоянная? Хуже того: а что, если это особый подвид антропа, которому суждено исчезновение? Остаётся снова обратиться к поэту: Не в том суть жизни, что в ней есть, но в вере в то, что в ней должно быть. И если автору этих заметок удалось вселить веру хотя бы одному проценту читателей, веру в то, что поэзия является видовой целью человечества — надежда на достижение этой цели всё-таки теплится. Нью-Йорк 2006 | |
| Просмотров: 1703 | Комментарии: 3 | Теги: | Рейтинг: 4.0/1 |
| Всего комментариев: 3 | ||||
| ||||
