В детском доме щуплому мальчишке, несмотря на то что рядом всегда находилась старшая сестра, приходилось несладко. Переростки отнимали у малышей еду. И те, полуголодные, делали набеги на сады и бахчу. Чистили карманы, вытаскивали кошельки. Был среди них и сын классика крымскотатарской литературы Умера Ипчи десятилетний Якуб. Годы спустя возвращающийся после демобилизации, он с горьким сочувствием наблюдал, как на вокзалах Питера и Москвы промышляют тем же ремеслом мальчишки более благополучных пятидесятых.

 

Из газет: «27 июня (1936 года. — Ред. В. М.) в Государственном драматическом театре советская общественность Крыма отметила двадцатилетие творчества Умера Ипчи, крупнейшего писателя орденоносной республики.

 

На торжественное заседание почтить юбиляра пришли: первый секретарь ОК ВКП(б) Б. А. Семёнов, председатель ЦИК Крымской АССР Ильяс Тархан, заместители председателя Совнаркома Неструев, Ольховский, Тухватуллин, члены правительства и руководящие работники обкома партии Фомин, Александрович, Модонов и другие.

 

Во вступительном слове Ильяс Тархан отмечает крупнейшие заслуги писателя Умера Ипчи. В частности, он говорит, что такой юбилей возможен только в нашей стране, где под руководством вождя народов товарища Сталина так блестяще претворяется
в жизнь ленинско-сталинская национальная политика — «национальная по форме, социалистическая по содержанию».

 

Спустя полгода сорокалетний классик был арестован.

 

Ушёл в ГУЛАГ и на тот свет практически весь президиум вышеназванного юбилея. Буквально на следующий день после приговора в школах Крыма была проведена акция, напоминающая фашистское аутодафе. Детям приказали принести в классы все книги Ипчи, которые были тут же изъяты и брошены в костер. Так выжигалось из памяти это имя.

 

Родился будущий Алкедай («Красный певец») или, как его ещё называли, Крымский Горький, в Бахчисарае в семье кожевника-обувщика. Семнадцатилетним уезжает в Уфу, где продолжает учёбу в медресе «Галия». Домой он вернулся в разгар революции. Хорошо образованный молодой человек избежал искушения политикой. Умер учительствовал. Его занимали сугубо гуманитарные проблемы: отсутствие школьных учебников, остранённость крымскотарской культуры от мировой. Причины тому он видел и, как мог, пытался их устранять. Но более всего как человека европейской ментальности Умера беспокоило положение крымскотатарской женщины. Мать в чадре или парандже, по его убеждению, не могла воспитать ребёнка свободным. В это время он уже работал под Ялтой, в селе Кызыл-Таш, где организовал театральную труппу. В Симферополе, куда он зачастил, конечно же, не могли не обратить внимания на талантливого, не по годам здравомыслящего учителя. В начале двадцатых Умера принимают актёром в крымскотатарскую труппу драмтеатра. Вскоре он становится её руководителем, а затем и основателем национального театра.

 

Из прессы тех лет: «История советской крымско-татарской литературы неразрывно связана с именем Ипчи. Что же касается драматургии, то, бесспорно, звание «отца» здесь принадлежит ему. Трудно, даже невозможно отделить историю развития крымско-татарского театра от имени Ипчи. На протяжении многих лет он являлся единственным татарским драматургом в Крымской республике».

 

Подаренные судьбой полтора десятилетия творчества стали периодом расцвета художника Ипчи. Всё это время он активно издаётся. В 1926 году увидела свет книга стихов «Шаркъ къадынлары» («Женщины Востока»). Спустя два года — «Куреш ичюн» («На борьбу»). Работает он и над романом «Алим». Пишет пьесы (ставшие очень популярными тогда «Душман», «Мотор»), в том числе и драму «Фаише» («Распутница»), чудом сохранившуяся до наших дней, а в те годы получившую высокую оценку Б. Чобан-Заде, к юбилею Ипчи уже отнесённого в разряд контрреволюционных авторов. Когда дамоклов меч завис над головой Ипчи, видимо, ему припомнили и похвалу одного из миллифирковских лидеров — публициста и поэта. Пока же Умера ставили в ряд с такими деятелями, как народные сказители Аббибулла Керим, творивший в Бахчисарае во второй половине XIX века, чьи песни до сих пор поют соплеменники, а также южнобережские, говоря современным языком, барды Мустафа Топал, отец и сын Софу, поэт-демократ, певец революции 1905 года Тохтар Газы или поэт XIX века Исмети, чью поэму «Холера» издал сам Василий Радлов, известный тюрколог, этнограф и переводчик, расшифровавший Орхонские надписи.

 

Всероссийскую известность Крымскому Горькому, или Красному Певцу, приносит переводческая работа. В результате его поразительной продуктивности крымские татары смогли прочесть на родном языке такие, в частности, произведения «великого пролетарского писателя», как хрестоматийные «Мать», «Дело Артамоновых», «Жизнь Клима Самгина», «Челкаш»... Проза М. Горького стала, по словам Ипчи, для него школой мастерства. Только один этот перечень свидетельствует о колоссальной работоспособности Умера Ипчи. Но ведь он в то же самое время перевёл и многие другие произведения русской и зарубежной классики: «Грозу», «Мёртвые души», «Гамлета», «Разбойников» Шиллера. Помимо этого он занимался исследованием фольклора, следствием чего стал сборник народных сказок.

 

Изыскания У. Ипчи до сих пор не утратили научной ценности. Ипчи понимал, что только «лабораторная» работа, какой бы объёмной и полезной она ни была, без «контрольной» мало что значила. В те времена необходимо было постоянно демонстрировать свою общественно-политическую активность. Но Ипчи постоянно бывал в коллективах, среди стахановцев и ударников, не только потому, чтобы держаться на виду. Он писал о них, «пропагандировал их передовой опыт», потому что любил свой бедный народ. Такая активность не оставалась неоцененной. Партия и правительство отдавали Красному Певцу должное. Ему поручали весьма ответственные миссии. Так, он возглавлял делегацию «передовиков урожайности» на Всесоюзном совещании с руководителями партии и правительства, проходившем в Кремле при участии самого «товарища Сталина». Ипчи был одним из тех, на кого «партия и правительство возлагали» такие поистине грандиозные задачи «воспитания гигантских народных пластов в духе социалистических понятий, социалистической гражданственности, революционной бдительности».

 

Труд этот и потом был оплачен по самой высокой ставке. То есть пытками в застенках НКВД, несправедливым судом, сроками в ГУЛАГе, в конце концов и самой жизнью.

 

Сын писателя Якуб, которому дважды довелось читать дело отца в архивах КГБ (в 1968 г. в Москве и в 2002 г. в Симферополе), знает, кто написал доносы на Ипчи. Были среди прочих и молодые коллеги, которым живые классики, такие как Умер, застили солнце.

 

Сталин ссылал подальше от Европы те народы, которые ему казались неблагонадёжными. Война подарила тирану для этого все необходимые возможности. На неё можно было списать все клеветы и все перегибы, назвав первые издержками фашисткой оккупации, второе — перестраховкой, мол, обжёгшись на молоке, дули на воду.

 

Пока дошла очередь до потенциальной для Кремля «горячей крымской точки», по этапу на Восток ушли калмыки, чеченцы, кабардино-балкарцы... Когда настала очередь крымским «изменникам и предателям», «карательные команды» выполнили эту работу без сучка и задоринки. И всё-таки потери составили 42,6 процента от общего числа отправленных в ссылку. Погибать стали уже в дороге. Из жителей деревушки Мамчук (под Красноперекопском), откуда в 1944 году выслана семья Ипчи, никто в Крым не вернулся. Якуб считает: татарам повезло, что попали они в Среднюю Азию; если бы в Сибирь — погибло бы много больше. И, может быть, в таком случае выжившая часть народа оказалась настолько критически малой величиной, что уже не смогла бы регенерировать, а если бы и восстановилась, то очень медленно, с невозвратной потерей языка и культуры.

 

 

Судьба семьи Умера Ипчи — типичная иллюстрация этого «великого побоища». Жену Ипчи звали Фатиме. В одноименной народной песне есть такие слова: «Я подарю тебе платье, а пуговкой на нём я бы хотел быть сам». Её любил петь Умер на свободе. А в Унжлаге, вспоминают очевидцы, у него на устах была другая песня: «Я полюбил девушку из Ялты, но, видать, не судьба с нею связать жизнь».

 

Фатиме служила у зажиточного узбека домработницей. Приносила детям объедки: хлеб, суп, иногда мясо. Ситуацию не облегчило возвращение в 1946 году из Германии старшей дочери, куда ещё в 1942-м она была вывезена фашистами как остарбайтер. Лилю поселили в райцентре. Недалеко, но виделись с нею редко — для ссыльных передвижение было строго регламентировано, да и деньги на дорогу не всегда бывали. Фатиме умерла с голоду в 1948 году. После её смерти двадцатилетняя Лиля забрала Якуба и Дживаир к себе. Была она серьёзно больна, поэтому Дживаир — младшая сестра — рано пошла работать. К моменту окончания ею ветеринарного техникума был отменён комендантский режим (28 апреля 1956 г.), и Дживаир поступила в Бухарский областной педагогический институт. Откуда перевелась в Ошский — подальше от места ссылки. Училась и работала пионервожатой в детском доме, куда устроила и Якуба. Так они выживали. Нынче Дживаир-апте — отличник народного образования. На 105-летии отца, которое отмечалось в Крымскотатарском академическом театре, она прочитала несколько своих стихов.

 

Якуб тоже пишет. Несколько рассказов удалось напечатать. Материала, да ещё какого, хватило бы на роман. Но переезд в Крым и обустройство — дом строили восемь лет — отвлекли, забрали время и много сил. И всё же мы имеем возможность показать несколько эпизодов из жизни этой многострадальной семьи.

 

 

В 1968 году Якуб обратился в Военную коллегию Верховного суда СССР, пытаясь выяснить правду об отце. Усадили его в отдельной комнате, наказав ничего не переписывать, не фотографировать и постараться поменьше о том, что тут прочтёт, рассказывать. Так в руках Якуба оказалось «Дело» с фиолетовым грифом «Секретно». Первыми он прочёл письма отца Швернику и Сталину из тюрьмы, в которых Ипчи рассказывал, что его арест и суд над ним — нелепая ошибка, что все показания против себя он давал под пытками. От писем этих разило горем, они излучали печаль безответности. Так в той комнате они встретились: отец и сын, родившийся спустя четыре месяца после ареста отца.

 

В московской папке были ещё две анонимные записочки. В нацарапанных печатными буквами доносах сообщалось: «Поздним вечером на перекрестке улиц Пушкинская и Гоголя в Симферополе Ипчи, озираясь по сторонам, беседовал с Ильясом Тарханом...» То есть с председателем ВЦИК Крыма. Как будто этим двум, на тот момент хорошо устроенным в жизни людям, негде было больше встретиться, чтобы обсудить или спланировать очередную диверсию против советской власти. Но даже такое свидетельство в тот период бралось на заметку. Всякое лыко вплеталось в стукаческую строку. В другой записочке доносилось, что в доме Ипчи подозрительно часто бывал Асан Рефатов. Последний к тому времени был уже там. А коль так, то почему бы не повесить на безгрешного Ипчи ещё и эту связь. Конечно же, все, кто шил драматургу дело, знали, что связывает этих двух известных деятелей культуры. Ведь гостем поэта частенько бывал его соавтор, известный композитор, писавший музыку к спектаклям Ипчи, сочинявший на его слова песни.

 

«Из окна Асана летели ноты, из окна Ипчи — книги!» — с горечью вспоминают очевидцы. Но были и те, кого радовал такой поворот событий. В монографии доктора исторических наук Исмаила Керимова о культурном богатстве крымскотатарского народа цитируются довоенные газеты, из которых становится ясно, кому же мешали такие, как Ипчи. Это была целая группа тогда молодых ещё литераторов, которая и прошла по трупам своих старших по творчеству. Не скрываясь, эти ребята назвали своих великих земляков пособниками Ильяса Тархана, председателя Совнаркома Крыма Абдуреима Самединова, Семёнова и других арестованных и расстрелянных представителей крымской политической верхушки.

 

Ипчи и Тархан сошлись ещё в ту пору, когда последний возглавлял правление Союза писателей автономии, а первый был председателем литературного фонда. Обвинение Умера Ипчи строилось на том, что он якобы пускал литфондовские средства и финансы театра на содержание контрреволюционной националистической организации, готовящей в блоке с правотроцкистским подпольем, возглавляемым первым секретарем обкома ВКП(б) Борисом Александровичем Семёновым, заговор против существовавшего строя с целью отторжения Крымского полуострова в пользу Турции.

 

В Москве была ещё одна встреча. Крымскотатарский писатель из Самарканда Абдуреим Алтанлы (Шейхзаде) дал Якубу адрес Арсения Тарковского.

 

В 1939 году Алтанлы был директором крымскотатарского драмтеатра. Но недолго. Как только почувствовал, что и вокруг него начинает сгущаться атмосфера, написал заявление, уволился и уехал в Среднюю Азию. С этим человеком Якуб познакомился после окончания музыкального училища. К семидесятилетию поэта молодой Ипчи написал музыку на его стихи «Лебединая песня». Алтанлы тогда работал на кафедре зарубежной литературы Самаркандского университета. Добродушный старик отнёсся к парню по-отечески. И когда тот собрался в Москву, посоветовал обратиться к Тарковскому: «Одно время они с твоим папой общались. Арсений с 1934 года занимался переводами стихов Ипчи на русский...»

 

Приехав в столицу, Якуб позвонил. И услышал: «С удовольствием с вами встречусь!» В назначенный день и час позвонил в дверь. Квартира Тарковского поразила скромностью. На полу палас, по стенам полки с книгами. Мебели мало. Разностильная. Все строго, но уютно. И никаких ковров, что для Якуба, который прибыл из среды, где ковёр считался единицей измерения благополучия, казалось странным. Молодой гость сделал вывод на всю жизнь: люди высокого уровня культуры ковров не покупают. Вот почему в доме Якуба-ага ковров тоже нет.

 

Тогда широко известный в узком кругу поэт жил одиноко, казался затворником.

 

Якуба он встретил по-родственному. С Ипчи они друзьями не были, но Арсений помнил Крымского Горького, поскольку сам, будучи ещё совсем молодым, переводил Алкедая.

 

Этот день Якуб расценил как дорогой подарок. И — как урок. Всякий, даже бедный — как раз таким, весьма стесненным в материальном отношении, был в тот период Тарковский — человек способен поделиться с близким по духу своим внутренним богатством.

 

О многом они поговорили тогда. Но особенно запала в душу Якуба одна, рассказанная поэтом, история.

 

 

Молодая крымскотатарская семья живёт в Москве с 1929 года. По окончании совпартшколы главу её направляют парторгом на крупнейший завод; возможно, это был «Серп и молот». Но ни должность, ни всемирно известная марка предприятия не помогли и ему избежать политических репрессий. Арестованный в 37-м году, он очутился в Сибири, кажется в Тобольске, где тяжело заболел, его даже приняли за умершего. Заступившая на дежурство смотрительница морга вдруг обнаружила среди трупов едва живого зека. Начальник тюрьмы разрешил забрать его домой, поскольку понимал, что бедняга всё равно не жилец. Всё в этой мелодраме было до нелепости неправдоподобным. Сердобольная сибирячка выходила-таки полумертвеца. И тот в благодарность за это сошёлся с ней, а потом они зарегистрировались.

 

Написал бывший зек домой, мол, так и так: добрая душа вытащила меня с того света, и я чувствую себя по гроб жизни обязанным.

 

Когда Якуб эту историю стал рассказывать тётке, та расплакалась.

 

— В чём дело, Себия-апа? — всполошился племянник.

— А как же иначе, ведь ты, сынок, мне мою историю рассказываешь!

 

У её мужа Февзи там родилась ещё одна дочь. Отбыв десятилетний срок, он с новой семьей вернулся в Москву, где ему дали однокомнатную квартиру. Сибирская (Асие) и московские (Зикия и Тамилла) — дочери Февзи — нашли друг друга, общались. А Себия так и не смогла простить мужу измены.

 

Другая тётя Якуба была замужем за комиссаром 9-го национального полка, размещавшегося в Симферополе. Основанием, которое затем повлекло за собой и аргументы для ареста этого военного, стала фотография, на которой запечатлён комиссар, подающий руку Якиру. Фотография эта всплыла уже после того, как командарма расстреляли как врага народа и шпиона. Во время пребывания краскома в Крыму с инспекторской проверкой комиссар, сопровождавший гостя, имел неосторожность быть запечатлённым рядом с врагом народа.

 

 

В 1980 году Якуб впервые приехал в Крым. Сели в автомобиль: жена, дочери... и за несколько суток добрались до железнодорожной станции Воинка. Где-то от неё рукой подать до той самой, стёртой с лица земли, деревушки Мамчук. Там нашла жена врага народа пристанище для себя и троих детей. Помнил Якуб только, что жили впроголодь, а ещё по вечерам засыпал он под доносящееся откуда-то лягушечье кваканье.

 

Остановились в селе Николаевка у крымской татарки, которая до войны родилась в Мамчуке. Она показала на поле, засеянное пшеницей, мол, там и находились наши дома. Пошёл Якуб туда, собрал осколки посуды, взял горсть земли, чтобы сестре показать.

 

Вроде бы всё так. Однако не давало Якубу покоя одно обстоятельство. Поблизости не было ни ставка, ни болотца, не слышно было и лягушек. Уже перед самым возвращением в Узбекистан снова пошёл Якуб по окрестностям, ходил-бродил, пока не услышал те самые, памятные с шестилетнего возраста рулады. Однако нашёл он это самое место: камыш, вода и лягушки среди пустой, в общем-то выжженной, степи. Сколько лет прошло, а они в своём оазисе по-прежнему сидят. Никто их не выселил, никто не потеснил. На месте Мамчука он впервые по-настоящему ощутил себя дома. И может быть, впервые заплакал в нём мужчина, которого пятьдесят лет не пускали домой, а он всё-таки дожил и добрался сюда.

 

В 1957 году Якуб поступил в Московский инженерно-строительный институт имени Куйбышева. Пошёл учиться на строителя, хотя был выбор. Тётка Себия говорила, что на отделении фармацевтики Ташкент¬ского мединститута работает близкий знакомый, который обещает поддержать при поступлении. Подумав о том, что с такой профессией он всю жизнь должен будет сидеть в аптеке, темпераментный юноша напрочь отмёл такую перспективу. Возможно, тут сработал ещё и другой фактор. Депортированные при первой же возможности старались покинуть места, куда попали не по своей воле, где приходилось жить под надзором, где каждый камень напоминает о горестях и потерях. Поступил, но учиться не пришлось. Через полтора месяца его отчислили.

 

Сиротское детство — безжалостная школа выживания. Оно учит не только по карманам тырить или на базарах промышлять, но и постоять за себя. Случилось это в середине октября. Вообще октябрь для Якуба — невезучий месяц. 23 октября 1936 года арестовали отца, были и другие неприятности, связанные с этим, так сказать, «коммунистическим» месяцем.

 

Мизансцена была вполне театральная. Конечно же, за кулисами этого мини-спектакля стояли и режиссер, и заказчик. «Актёр» — один из вчерашних абитуриентов — в присутствии Якуба стал рассказывать однокурсникам, какие крымские татары предатели. Мол, вытурили их с полуострова, потому что все они были на службе у фашистских оккупантов. Тирада эта была однозначно направленной. Якуб сдержался, стал говорить, что всё было не так; например, его родственники никакого отношения к войне не имеют, поскольку ещё до войны были арестованы. «Так ты к тому же ещё и сын врага народа! Сволочи вы все, такие-сякие...» Якуб тогда занимался гимнастикой, был тренированным парнишкой. Ну и врезал обидчику. А тому, оказывается, того и надо было. Он добился своего — выполнил задание.

 

 

После армии снова стала проблема: куда идти учиться? Зять (муж Джинивер) предложил устроиться в школу, где сам работал. Там Якуб стал преподавать русский язык и литературу, военное дело. Ездил на подготовительные курсы в институт усовершенствования. Однако педагога из него не вышло. Не по душе ему было писать к каждому уроку конспекты. «Готовишься к уроку дольше, чем работаешь на нём».

 

Поехал поступать в Самаркандское музыкальное училище. Отучившись два года на хоровом, поступил на отделение теории музыки. К тому моменту его песни во¬всю распевала молодёжь. «Что такое счастье? — думалось порой. — Это когда вокруг звучат твои песни!»

 

Однажды к нему пришли два старика: «Ты сын Умера Ипчи?» — «Да!» — «Завтра мы приведём к тебе молодёжь. Ты должен создать коллектив!»

 

То были представители крымскотатарского национального движения. Один из них, Бекир Умеров, до войны был первым секретарём Крымского обкома комсомола, делегатом XVII съезда партии. От него Якуб узнал кое-что новое о своей родне. Выяснилось, что младший брат Ипчи тоже учился в Уфе, в том же медресе. По возращении в Крым тоже занялся журналистикой. Но вскоре вступил в партию. Учился в Баку, работал в Стамбуле. И вырос до наркома юстиции Крыма. В 1935 году его направили на работу в НКВД и забрали в Москву. Успел даже получить квартиру у Крымского моста. Однако обзавестись семьей не успел. В 1937 году его тоже арестовали. В Крымском архиве КГБ есть справка о том, что он приговаривается к высшей мере наказания.

 

С созданием музыкального коллектива перед Якубом открылись новые перспективы. Он сочинил песню «Вернись в свой город». На русском языке, поскольку литературным крымскотатарским (по его признанию) владеет слабо. Ансамбль «Хайтарма» взял её. Вместе с руководителем коллектива они перевели песню на родной язык, но спеть со сцены так и не смогли. Лит (цензура) не позволил. Публично песня была исполнена на первом концерте коллектива в Доме культуры, где собралось полтысячи зрителей — крымских татар.

 

 

Через день Якуба пригласили куда следует.

 

Живого чекиста Якуб видел впервые и, конечно, испытывал не лучшие чувства. Искусствовед в штатском назвал номер и пункт статьи, по которым композитор может загреметь. Но органы теперь другие, и «даже антисоветский душок ваших песенок не вызывает у нас антагонизма». Короче говоря, Якубу предложили сотрудничество. КГБ интересовало, чем дышат такие деятели крымскотатарской элиты, как композиторы Яя Шарфединов, Ильяс Бахшишев... У них Якуб брал музыкальный материал, а у поэтов — тексты для песен, стихи, короткие рассказы. За сотрудничество с органами ему обещали финансовую поддержку. А когда он категорически отказался, его арестовали.

 

«Почему ты пишешь о Крыме, который никогда не видел, а не о Самарканде, где живёшь?» — «Крым — это родина моих предков, буду я жить там когда-нибудь или не буду! Если же вы хотите сделать из меня национального героя, посадите! Отец был «врагом народа», погиб в тюрьме, теперь вот и сын арестован. Это очень впечатлит крымских татар».

 

Якуба взяли и держали двое суток. Беседовали, увещевали. В общем, вербовали. Офицер КГБ опекал Якуба до тех пор, пока тот не уехал в Крым.

 

Жизнь была трудная. Приходилось работать в двух-трёх местах. В институте преподавал методику музыкального образования. Играл в детском саду, в школе. Конечно, в органах рассчитывали на то, что деньги для таких нуждающихся, как Якуб, аргумент веский, потому не отставали.

 

 

Многие его сверстники пошли криминальным путём. А вот карманник Якуб не стал преступником. Во многом тому содействовал отец, которого он никогда не видел, но который постоянно писал детям письма. Многое из того, что советовал Ипчи, Якуб сумел воплотить в своей жизни. Всю жизнь он поступал и поступает, как поучал отец. Он и музыкой стал заниматься, потому что среди профессий, которые ему рекомендовал отец, была и эта.

 

Все его письма заканчивались одинаково: «Скоро я вернусь, и мы заживем по-другому. Все у нас будет хорошо, сынок!» Почти в каждом он вспоминал Фатиме и учил детей никогда не забывать её, ходить на могилку матери, ухаживать за нею.

 

Сегодня Якуб не знает, где могила отца. И могила матери осталась в чужой стране за много тысяч километров, куда по теперешним временам у пенсионера нет средств добраться. На родине, куда всю свою предыдущую часть жизни он так рвался, не всё складывалось, как бы хотелось. Долго не мог устроиться на работу. Даже сторожем не брали. Но, несмотря ни на что, Якуб Умерович Ипчи, как говорится, с головой окунулся в общественную жизнь. Особенно продуктивный период начался после того, как был принят в газету «Достлук». Тогда она была приложением к «Крымской правде». Именно в ту пору как раз появилась первая в постдепортационном Крыму публикация об Умере Ипчи. Это было письмо из «Унжлага». Публикация познакомила Якуба с Шевкетом Рамазановым, тогдашним редактором «Достлука», после чего они и стали сотрудничать. Так Якуб попал в компанию профессионалов, среди которых был и поэт Шакир Селимов, старый знакомый по Самарканду, где возглавлял редакцию крымскотатарских радиопередач. На новом поприще Якубу помогал опыт фотографа. Этой профессией он в своё время заработал средства, на которые потом смог вернуться на родину. За четыре года сотрудничества Якуб усовершенствовал родной язык, что сегодня очень ему помогает на новом поприще. Он оказался в коллективе, который одним из первых в Крыму стал «учить национальную газету», говорить и размышлять на родном языке, думать о лучшем, к чему призывал в своём последнем обращении к землякам Алкедай.

 

Из тюрьмы шли треугольнички, и обязательно на русском языке. Это позволяло с лёгкостью перлюстрировать такую корреспонденцию. Последнее же послание Ипчи было в конверте и на крымскотатарском языке, что говорило о нелегальном его пути на волю. Письмо Ипчи действительно вывезла освободившаяся артистка. В момент прощания Умер смог передать ей это своё послание. Адресовалось оно якобы её отцу, но на самом деле — всем крымским татарам: «Я день и ночь думаю о судьбе, постигшей наш народ. Как поэт могу помочь ему только словом. И оно таково — крепитесь, думайте о будущем!»

 

То было обращение и к сыну. Якуб-ага верен заветам отца. Всю жизнь стремится быть максимально полезным своему народу.

 

27 декабря 1999 года Якуб Ипчи создал и возглавил общественную организацию «Ираде» («Воля»), которая занимается защитой интересов и прав всех депортированных граждан. С каждым годом «Ираде» для Крыма, где возникло множество течений, часто противоречащих друг другу, становится всё более эффективным консолидирующим фактором. А по неофициальным опросам, является сегодня самой популярной не только у крымских татар, но и среди других этносов автономии.

 

«Ираде» рассматривает факт депортации из Крыма как военное преступление, не имеющее срока давности, и добивается возмещения морального, физического и материального ущерба, нанесенного семьям ссыльных в 1941 и 1944 годах. Требует уравнения в правах (как участников военных действий) людей, родившихся после 31 декабря 1933 года, с теми, кто родился до этой даты. «Бомбы падали на головы всех, а не избирательно. Все одинаково умирали от голода, никому не удалось отсидеться у Аллаха за пазухой».

 

В начале осени 2002 года Якубу Ипчи представилась ещё одна возможность, прикоснуться к делу отца уже здесь (в Симферополе, на улице Дзержинского). Перед тем как открыть перед сыном репрессированного крымские страницы трагедии, прозвучала следующая преамбула: «Надеемся, что вы не станете мстить людям, которые приложили руку к этому злодеянию!»

 

Кому-то за что-то мстить не в духе Якуба. Да и кому? Людей тех давно нет в живых. А детей их Якуб не знает. Да и знать не стремился никогда. Дети тут абсолютно ни при чём.

 

Подтвердился прежний вывод Якуба: к свидетельствам этим почти все они были принуждены насильно. Об этом говорят доводы, которые выглядят в устах разных людей так, как будто им их продиктовали или дали подписать уже изложенными на бумаге. Но были и те, кто в силу своей одарённости подыгрывал режиму, выполняя социальный заказ спецслужб, извращал мысли и образы поэта, оборачивал его достоинства в недостатки. Ипчи пишет о том, каким хочет видеть своих соотечественников, а его текст толкуют как издевательский пассаж против народа. Никакой следователь, будь он и семи пядей во лбу, не сумел бы так изощриться, но только литератор, только заказной зоил мог сделать угодный следствию «вольный перевод» с крымскотатарского на русский.

 

Прошло время, и трактовка изменилась. «Папа у тебя хороший поэт. Такие емкие у него образы. Но ведь он прославлял советскую власть, Красную Армию, руками которых нас лишили родины на целых пятьдесят лет!»

 

Искусство уязвимо, потому что многогранно. Его можно толковать, можно и истолковывать. Тем более обидно и странно слышать подобные упреки от людей, которые читали одно-два произведения, да и те, что далеко не в полной мере выражают творческую суть Алкедая. Хотя, конечно, в том не их вина. Далеко не каждый может поехать в Москву, чтобы посидеть в читальном зале Ленинской библиотеки — единственном месте, где хранятся все книги и пьесы Ипчи.

 

Как долго придётся Якубу всё это объяснять? Вероятно, пока не вырастет поколение новых крымских татар, которое либо вернет себе подлинного Ипчи, либо забудет о нём навсегда!

 

 

Приговор закрытого судебного заседания членов военной коллегии Верховного суда Крымской АССР в городе Симферополе от 17 апреля 1938 года: «Участник пантюркистской шпионской диверсионно-террористической организации с 1933 года; цель — свержение советской власти, отторжение Крыма от СССР и установление фашистского режима (строя); срок заключения исчислять с 12 сентября 1937 года; 12 лет с поражением политических прав на пять лет».

 

То есть первые пять лет он был лишён права переписки. А всё для Ипчи должно было закончиться в 1949 году. Но его не освободили. «Совершенно секретно» дело было пересмотрено, и Умер Ипчи в принудительном порядке был помещён в психиатрическую больницу. С 1949 года до конца дней своих (1955 г.) Алкедай находился в томской психичке.

 

«Судя по изменившемуся почерку, мы сделали вывод, что у него был инсульт; возможно, папа был некоторое время парализован. В этот период он просил табак и бумагу. Иногда посылали деньги. Изредка они доходили. Ведь письма были открытыми. Любой работник почты мог забрать».

 

«Из-за таких, как твой папа, нас выслали!» — до сих пор слышится этот упрёк в сознании Якуба Ипчи.

 

Прозвучал он очень давно, целую жизнь назад, вдали от родины, которая сначала потеряла своего певца, потом себя и свой народ. Люди несправедливы тогда, когда сами испытывают несправедливость к себе. И помогло Якубу это понять, а значит, преодолеть ещё и это испытание, доброе имя, оставленное ему его отцом.

 

Якуб не считает себя деятелем национального движении, хотя собирал подписи под разные воззвания и письма. Хотя создал крымскотатарскую художественную самодеятельность, которая вбирала в свой круг молодёжь, где она сходилась не только на политическом уровне сознания. Вокруг Якуба возникали семьи, формировалась прослойка культурных, толерантных людей, за которыми, Ипчи уверен, сознательное будущее народа. Многие из них пришли на вечер памяти в драмтеатр. Некоторые впервые услышали про Умера Ипчи. Для иных стало откровением то, что Якуб — сын такого человека.

 

Это в первую очередь для таких Якуб-ага сказал: «Сегодня мы увидели маленький осколок нашей большой культуры. Наша с вами задача — не зацикливаться на одном, двух, трёх именах, но собрать всё богатство, весь интеллектуальный багаж нации, рассыпанный во времени. Пусть все наши творцы имеют одинаковое право на жизнь в нашей памяти. В нашем будущем! И тогда наши потомки будут знать, кто они есть».

 

Потом к просцениуму вышли потомки Умера Ипчи: его дети, внуки, правнуки. Их было немного, если смотреть на этот парад с точки зрения демографической. Но если глянуть под углом жизни и смерти, то имя Ипчи, беспощадно выкорчеванное, успело оставить побеги не только духа. А это немало. Во всяком случае, для народа, давшего ему жизнь и дар слова. Ведь всякий народ продолжается в здоровых потомках, зиждется на тех, кто продолжает дело отцов.

 

На юбилее Умера Ипчи некоторые из гостей подошли к Якубу. «Вы нас помните? Мы из вашего ансамбля». Им было тогда по 16–17 лет. Ему 28. Их было много, он один. Сказать, что он запомнил их всех, вряд ли можно. Да и время изменило внешность людей до неузнаваемости. И всё-таки он всякий раз говорит: «Да, я вас помню, ребята!» Он помнит и бедные национальные костюмы, которые они шили своими руками. Помнит первые постановки танцев, песни, которые пелись со сцены. Помнит, потому что память — это пока всё, что в полной мере остаётся у этого народа. Память — это то, что невозможно забрать у того, кто хочет жить дальше.