Евгения Баранова родилась 26 марта 1987 года. Родные города — Ялта, Севастополь.

 

Финалист Ильи-Премии 2006 (Москва). Вторая премия Международного литературного конкурса «Серебряный стрелец 2008» (Лос-Анджелес).

 

Официальный сайт — http://hoagoa.org.ua

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

---

 

 

Мы уедем в Танжер

в это качество ливня,

в этот выпивший день, утонувший в росе.

Мы уедем в Танжер.

Его здания-бивни

ни на что не похожи.

— Похожи на всё!

 

Я куплю тебе мир и хорошие берцы

и, наверно, позволю курить коноплю.

Мы уедем в Танжер.

Мы захлопнули сердце,

Ненадёжное сердце в режиме «люблю».

 

Мы уедем в Танжер!

Я оформила паспорт!

Почему ты молчишь?

Ты ещё не готов?

Телефон.

Электричка.

Пакеты.

Лекарства.

И холодная пыль телефонных гудков.

 

 

 

Ни доходный дом, ни аллея лип.

Ни хороший врач — тот, который лечит.

Твоё дело — звон.

Твоё дело — скрип.

Твоё дело — скрипки босые плечи.

 

Твоё дело — звон.

Твоё дело — звук.

Твоё дело — рук не согреть любимой.

Остаётся — бег. Остаётся — круг.

Остаётся музыки сердцевина.

 

Остаётся звук — как пшена посев.

Остаётся звон — по дороге дольней.

А тебя не ждут:

Позабыли — все!

Исключая тех, кто вообще не помнил.

 

 

В такие дни — выпрыгивать из окон

и небо лить в фаянсовые блюдца.

И быть дождём — и от дождя промокнуть,

и камнем быть — и камнем же вернуться.

 

В такие дни — ворочаться в постели,

не спать, не спать, не веря валерьяне.

Достать чернил и плакать в «Англетере»,

писать письмо Есениной Татьяне.

 

В такие дни — болтать как рыба, править

души стекло холодными руками.

И чувствовать, как память убивает,

как время умирает вместе с нами.

 

 

 

Я под стеклянным колпаком.

Вокруг,

снаружи

звери,

люди

переставляют на потом

попытки слов и пытки судеб.

 

Я под стеклом.

На мне колпак.

Я дел копировальных мастер.

Пишу — не то.

Живу — не так.

Не тот формат, не тот фломастер.

 

Кто —

тычет пальцами:

— смотри!

Как нас смешно изображает!

Нет, ей не больно.

Изнутри

в неё зашит воздушный шарик.

 

Другие —

жалуют сплеча

(так голубей зовут к балкону):

учись терпеть.

Учись молчать.

Ведь ты не более чем клоун.

 

Я под стеклянным колпаком.

Как звон пощёчин свеж и хлёсток!

Ну, разобью...

А что потом?

Кому нужна я вне подмостков?!

 

* * *

 

День был обычный, спокойный и хмурый.

Такой нормальный,

что даже тошнит.

Вдруг вышел Закат, разложил партитуры

и начал играть свою пьесу навзрыд.

 

И всё зарыдало.

Рыдало.

Рыдало,

пока от росы не остыла трава.

И прямо по телу Живого Журнала

опять проступили живые слова.

 

И страх был казнён

по-английски,

как Кромвель.

И ты доверял свои губы моим.

Закат доиграл и ушёл к себе в номер,

оставив коньяк и сюжеты другим.

 

Читаю Толстого.

Раньше — казался скучным.

Поставила Linux.

Варю понемногу щи.

Знаешь, котёнок, любовь —

это меч двуручный,

поэтому глупо её одному тащить.

 

Попробуй понять:

я не стала любить больнее.

Просто понятие боли теряет вид.

Соседская девочка слушает

группу «Звери».

И всё, что её касается, — предстоит.

 

Моё поколение слишком себя жалеет.

А тем, кто нас младше, сюда уже

не пройти.

Читаю Толстого:

смотрюсь,

становлюсь,

старею

и перечисляю возможности не-пути.

 

 

1

 

Сколько страсти было? Не счесть!

Не посмеешь назвать Христовыми?!

В этом городе, бледном, как шерсть,

притворялись птенцы птицеловами.

 

В этом городе, вещем, как дым,

где деревья не смеют вырасти,

даже тот, кто сегодня любим,

послезавтра умрёт от сырости.

 

Даже тот, кто сегодня пророк,

послезавтра окажется пьяницей.

Под копытами века и ног

город будет, и был, и останется.

 

2

 

Город будет и был. Но в памяти

то ли прошлое, то ли пришлое.

Его улицы пахнут камедью,

его женщины пахнут вишнями.

 

Его лиц ледяная очередь

почему-то пропахла деревом.

Он не стал ни отцом, ни отчимом.

Он не стал ни волной, ни берегом.

 

Он не стал. Но своими стансами

я ошпарю ветров созвездия.

Этот город похож на станцию,

до которой давно не ездили.

 

3

 

Ошпаренный ветром, и чадом, и чудом,

осмеянный криком меня или чаек,

мой город похож на больного верблюда,

несущего лица и улиц печали.

 

Мой город похож на хмельного прораба —

такой же промокший, такой же небритый.

Здесь пара музеев и местная Рада.

И, кажется, профиль наивного Шмидта.

 

Мой город устал. И я тоже устану.

Устану, как пушки потёртый лафет.

Такси. Перекрёсток. Сухие каштаны.

Такси. Перекрёсток. Пустые кафе.

 

4

 

Такси. Перекрёсток. Не дальше, не ближе.

Огромный, бездомный, оранжевый шар.

Стотысячный раз перекрёстки и крыши,

Стотысячный раз:

— Выходите, вокзал!

 

Стотысячный раз под лопатками пусто,

как будто к расстрелу доставил конвой.

Прощай, Севастополь. Мне всё-таки грустно.

Прости, Севастополь. Я еду домой.