...
Страницы журнала
| Главная » Статьи » Мастер-класс |
Смирились мы, но не простили
 Анатолий Пискунов родился в 1947 году в Крымской области, тогда ещё входившей в РСФСР. Окончил пединститут, по специальности учитель русского языка и литературы. С 1986 года живёт и работает в Москве. В 2006 году в московском издательстве «Зарницы» (Фонд им. И. Д. Сытина) вышел сборник стихотворений «И так недосягаем горизонт». В 2008 году подборки его стихов опубликованы в коллективных сборниках «В мире цветов», «Любовь поют вам ангелы-поэты», «Времена года. Осень-2008», «Сокровенные струны души», «В царстве природы», в 2009 году — в литературном альманахе «Ковчег — Крым». Участник IV Международного Гумилёвского поэтического фестиваля «Коктебельская весна 2009». Лауреат Серебряного знака I степени «Во славу Крыма!» и диплома Республиканской Ассоциации работников литературы, культуры и искусства за 2009 год. Крымский дворик (стихи 2008 года) Июль на юге Безумное солнце траву прошивало и кожу, где прежде змея проживала. Сквозь низкий кизил и высокий осот на землю сквозили рентген восемьсот. Пощады не ждали (тут всё-таки юг!) линялые дали вина и гадюк. И ржавы суставы в иссохшихся травах. И тени дырявы акаций корявых. И где бы я ни был, томилось высоко горючее небо седого Востока. Июль перевеивал кудри мои. Потерянно реяла кожа змеи. У костра Всякий напрасный вздор сонно несёт река. Сладко хрустит костёр косточкой сушняка. Дрёма глухой страны. Звёзд надо мной не счесть! Вызнать бы у луны, где я и кто я есть. В темени далеко фара скользит лучом. Думается легко. Вроде бы ни о чём. Слепой дождик Ты рождён легко, не в муках, шумный, крепенький, горячий. Дождь незрячий, потому как все счастливые незрячи. Даришь ты дорожной пыли капель тяжкие монеты. Все влюблённые слепые, не Гомеры, но поэты. Дождь и солнце — ливень света! Кто с душою, слёз не прячет. С неба брызнуло? Так это летний день от счастья плачет. Куст Стоял — метла метлой, облезлый, старый. И вдруг воспрянул. И затрепетал. Битком набитый перелётной стаей ночлежкой для неё, усталой, стал. Оживший, как восточные игрушки, покрытый шевелящейся листвой, от самой нижней ветви до макушки он был от удивленья сам не свой. Внутри него ворочались, порхали, менялись на уютные места. Был вечер тот, наверно, эпохален для тёмного сквозящего куста. Приюта крест нечаян был и тяжек. Но прутья не посмели, не смогли стряхнуть его — и никли до земли, покачивая млеющих бродяжек. Без ропота, унынья и корысти с обмякшей стаей плыли в темноту. И мнились осовелому кусту лиловые увесистые кисти. Времена Где те века, что вытесаны в камне, — грязны, необразованны, грубы? А двадцать первый выкроен из ткани, которой обиваются гробы. Где время то, отлитое из бронзы? В курганы улеглись его вожди. Не воины теперешние бонзы, но то же властолюбие в груди. Где эра, громыхнувшая железом? С кастетом и теперь она, с обрезом. И гвозди для Христа и Спартака куются и теперь наверняка. Своей эпохи кто из нас не узник? Для новой веры нет оков и стен. И сеют козни чьей-то телекузни кресты и полумесяцы антенн. Пусть разнятся иуды и герои, одна на все столетия печать: повязаны большой и малой кровью, которую прогрессом величать. Кто это выдумал В. М. Кто это выдумал? Осени долгой свечение всё ещё теплится в рощицах и между строк. Облака белого неуловимо влечение. Неба вечернего тихий, неясный восторг. Золотом соткано знамя над всеми высотками. Воздух такой, что не выдохнуть имя без слёз. Кто этот ловкий, кто вырезал озеро с лодками, сладил сусальный багет из осин и берёз? Кем это создано и на мгновение созвано — к сонному берегу вечности, кромке веков? Тянутся тени к востоку легко, неосознанно. И продолжается в кронах возня сквозняков. На галерах Созвучия в речах ищу повсюду — в молве друзей и ругани врагов. Невольник я, закованный в посуду, плывущую в моря без берегов. Галерник я, спина блестит от пота, мозолями фиксирую весло. Поэзия не праздник, но работа, солёное от пота ремесло. В стихах важны сочувствие и мера. И точность, и раскованность нужны. Я каторжник, и движется галера, поскольку группы мышц напряжены. Да, где б я ни был — в Ялте и Казани, в пустой истоме и в пылу хлопот, поэзия, ты служба наказаний, прораб угрюмый каторжных работ. Не ведаю ни отдыха, ни сна я. И знаю: как приспичит умирать, со мной полягут книжка записная и школьная, что в клеточку, тетрадь. Крымский дворик Во дворе земли клочок, не угодья — цветничок. За подобием оградки влаги жаждущие грядки, детский мячик и волчок. Это что за следопыт ходит по двору, пыхтит? Под стрехой гнездо касатки. Молочай попался сладкий. Вечер окна золотит. От крылечка до калитки влажный, липкий след улитки. Материнские улыбки затеваются в окне... Неужели это мне? Земля моя (стихи 2009 года) Хрустальное утро Утро сквозило кристальное. Лужи трещали хрустальные. Лес, до последнего листика, в жесть переплавила мистика. Так и забудутся летние — травное великолепие и безупречная пластика в мелкой воде головастика. Жизнь Текла. То яростно лилась и в клочья скоростью рвалась. То неторопко изливалась — ползла, как будто издевалась. То залегала непрозрачно среди осинок и низин. И вырывалось аммиачно дыханье тяжкое трясин. То стёкла рушила со звоном. И поддавала под ребро. Сквозило смехом и озоном её счастливое нутро. Ах, эта жизнь, её поток и то неровное теченье! Заботы, беды, увлеченья... Такой мучительный восторг. Змея Итак, линяю. Сбрасываю кожу — лоснится глянцевитая под ней. От этих перемен я, подытожу, не стану ни добрее, ни подлей. Не важно, что за прелести наряда. Но главное, наверно, каково количество накопленного яда и качество смертельное его. Припорошил Срывался — и переставал, но это не каприз. Не плутовал, не бастовал: набрасывал эскиз. Он был как будто не готов к искусству января. Тянулся нехотя на зов слепого фонаря. Лениво поверху скользил. И всё-таки к утру созрел и миф изобразил резьбой по серебру. Берёзы в ряд, узор оград, газоны вдоль дорог. И город стал, как на парад, величествен и строг. А снег бестрепетно глядел на почести ему. Как будто разом охладел к успеху своему. Отзвучала последняя нота Отзвучала последняя нота, рокотавшая в горле певца... Ты его приняла за кого-то — коль не рыцаря, то мудреца. Убедилась? — Ни то, ни другое. Знаешь, подвиги — это кино. Одеянье на нём дорогое? Для героя пошито оно. От гусара достались доспехи (реквизиты имею в виду). Для подмостков они, для потехи, но, как видно, тебе на беду. Ты не знаешь, откуда морщины? Не мыслителя признак они. То беспутные ночи мужчины и его непутёвые дни. Обаятелен он, интересен? Ты напрасных иллюзий не строй! Потому что никто он без песен. А вот с песнями — бог и герой. Сам по себе Я сам по себе. И не ваш, и ничей. Я беглый, как этот весенний ручей. Свобода, свобода и только свобода — от края оврага и до небосвода. Рассыплется снег и пригреет едва, как пустится в пляс молодая трава. Кленовые почки возьмут и взорвутся — и стайками строчки на зов отзовутся. Я сам по себе. И ничей. И не ваш. Весна — это мой предпоследний реванш. На солнце земля сгоряча задымится. В ночи соловей невзначай затомится. И месяц потянется, лёгкий и тонкий, чтоб мальчик полез целоваться к девчонке. И ты непременно со мною поладишь, коль из-под скорлупки проклюнется ландыш. Я сам по себе. Я почти что ничей, тебя не считая, детей и врачей. Ещё не считая, конечно, внучат, которые ножками в двери стучат. Ещё — моложавых, нержавых друзей, которым пора к ротозею в музей. Ещё не считая России и Крыма. И жизни, которая неповторима. Школа жизни Хитроумна жизни школа и совсем не кока-кола, если деньги в ней кумир... На хвосте привстала кобра, глядя пристально, недобро и раскачивая мир. Бестолковый и неловкий, я иду по самой бровке (каскадёр, увы, в кино). Сколько в сплюснутой головке зла последней заготовки для меня припасено! Словно яблоко глазное, тело пялится земное на космическую плоть. И змея следит за мною наготове со слюною — дозу смертную вколоть. Школьный глобус Глобус долго падал на пол. Эти несколько секунд отмороженно, нахрапом от Панамы до Анапы бедный шарик рассекут. Вавилон разноголосый, минареты, купола... Как по плану «Барбаросса», мир упал и раскололся. Развалился пополам. На Белград свалился сонный. Звонко кокнулся, весомо. Разлетелся школьный шар. Видишь линию разлома, где Багдад и Пешавар? Он упал на сектор Газа. Всмятку судьбы и дома. Вот уж детские проказы! Педсоветы и приказы Сводят завуча с ума. Об пол стукнулся подвала осетинского Цхинвала. Пол-Кавказа раздробил. А тому и горя мало, кто всю кашу заварил. Не суди, училка, строго! Где найдётся клея столько: Норда лёд и Зюйда жар, ломти Запада — Востока совместить в единый шар? Штормит Пасутся слепые барашки на поле глубокой тоски. Как будто гадальной ромашки по ветру летят лепестки. Наверное, так вот и пращур, откинув на время топор, в восторге глядел на кипящий и солью слепящий простор. И так же далёкий потомок уставится через года туда, где воды многотонной размеренно ходит беда. На пляже Я начертал на зорьке письмена у берега морского на виске. Носками туфель на сыром песке заветные писал я имена. Но солнце поднатужилось едва — и высох, и просыпался песок. Волна любовно гладила слова, за слогом перевеивая слог. Пылает юг, и плавится восток, и запад распаляется в ответ. И всем не до меня и не до строк — из тех, что перечитывал рассвет. Камешки В лукошке памяти моей лежат обкатанные, древние любви и гнева двух морей обыкновенные творения. Произведения волны, то сокрушительной, то ласковой. Пленявшей пляжи плавной пляскою — и рассекавшей валуны. Какая бездна их во рту держала, языком ворочала! Несла на свет средь сора прочего — и вновь тащила в темноту. Нет, не сусаль и не жемчужины таят запасники души. Во тьме такого же ненужного, как мыши, жмутся голыши. На воле Душе моей наскучили перила, измучили оглобли, удила... И вот она взяла и воспарила, поскольку пару крыльев обрела. Презревшая земного притяженья привычную, обыденную власть, она, едва над бытом поднялась, почувствовала головокруженье. Какая даль, чеканная, резная! Свобода — без опаски не вздохнуть. И кружится душа моя, не зная, лететь ли ввысь, назад ли повернуть. Поэзия Январь с его недобрыми богами оконная оплакивала створка. Пока богему нежили Багамы, поэты прорастали на задворках. Не надписи на банковском билете, не ласки куршавельских содержанок — поэтов порождает лихолетье и приступы обиды за державу. Поэзия Сибирью прирастает и Старым укрепляется Осколом. На холоде тягучая, густая, не колой запивается — рассолом. Поэзия — продукция изгнаний, напитков алкогольных и солений... Собою пересчитываю грани, углы тугие с иглами Вселенной. Свистят пурги распущенные плети, звенят мороза бронзовые розги. Заходятся немеряно в поэте заплаканные дети и подростки. На небосводе строки многоточий. Уставилась галактика недобро. Душа моя стихами кровоточит, и ноют переломанные рёбра. Трещит зима в берёзовых суставах. Крещенская карга царит на свете. Поэт озяб? Его накроет слава. Лавровым одеялом. После смерти. Сектор для прыжков У прыгуна немыслимый разбег. Дыханье затаили все окрест. Похоже, он сейчас берёт Казбек, а может, покоряет Эверест. И замер, будто вымер, стадион — ни тренера, ни друга, ни жены. Как мышцы у него напряжены! Червонного достоинства разгон. Молчи, болельщик, веруй и молчи: победно ускоряется душа. Но что-то вдруг ломается внутри графитовым хребтом карандаша. Ещё он по инерции бежит. И добежит, и прыгнет напролом. Но планка прежде времени дрожит, задетая неверия крылом. ...Перо само не тянется к листу? — Ну что же, не спеши, остановись! Не мышцы побеждают высоту, но то, что нас выталкивает ввысь. У самого края У самого края, по бровке, по кромке огромного поля, у звёзд на виду, бреду я. Ты слышишь мой голос негромкий? Ты видишь, как медленно, тяжко иду? Когда-то казалось, что мы всемогущи, что юности вовсе не будет конца... Шаги всё короче, звучанье всё глуше, и тонут во тьме очертанья лица. В ночи ни тепла, ни печали, ни гнева — всего, что имело значение днём. Я движусь — и путь упирается в небо. И звёзды встречают озябшим огнём. Земля моя Земля моя, не признанная раем, за грядками лежала, за сараем. Оперена непуганым осотом. К известным не причислена красотам. И всё-таки она была в порядке. Ветра в бурьяне затевали прятки. Трава казалась прятками примятой. Пропахла солнцем, вечностью и мятой. Лужа Май как май. Бывало и похуже. Невидаль какая: день-деньской дождик околачивался. В луже вечер шевельнулся городской. Капли ударялись — и во влаге вздрагивали пасмурные флаги, сумрачные дребезги небес и великовозрастный балбес. О весны глубокое движенье в мелком измеренье по пути!.. Я изведал головокруженье, прежде чем запомнить и уйти. Парад Гремит оркестр, и май проходит маршем, как эти кучевые облака. Мы щуримся, ему вдогонку машем, пока приподнимается рука. Небрит, обрюзг, одет не по погоде, стою на возвышенье в аккурат. И кажется: то жизнь моя проходит — ни денег, ни бряцания наград. Беснуется лохматый барабанщик, ударник музыкального труда. И движется соцветие рубашек: парадный шаг печатают года. В дорогу Я поклялся перед тобой нежеланных чураться встреч. И таблетки носить с собой, и здоровье своё беречь. Обещал не бывать в домах, ожидающих наш приезд. Никогда не ходить впотьмах. Избегать незнакомых мест. Посулил я тебе в ответ безупречно себя вести. Но подумал — и сдал билет. Никуда не хочу. Прости. Нервы Закусила удила... Плохи были бы дела?! Но потом поладила. Прилегла, погладила. Вслушивалась, тихая, что тут, за гардиной — за моей грудиной. Сердце что ли тикает? ...Штора тонкая светилась. Ты как будто поняла. Полежала, подхватилась и цветочки полила. Свет вечерний Свет вечерний мягко льётся безо всякого труда, словно сонного колодца невесомая вода. Есть часы такие в сутках: видно всё издалека. Снег поскрипывает чутко под нажимом каблука. Гаснет зарево заката. Не светло и не темно. — Было так уже когда-то? — Верно, было. Но давно. Короба пятиэтажек. Так же сыпался снежок. И девичий точно так же торопился сапожок. Я такими вечерами, с восходящею луной, шлялся, юный, кучерявый, и влюблялся в шар земной. Но теперь-то — год от году — затруднительней идти. Не даёт прибавить ходу сердце, сдавшее в пути. Только свет маняще льётся сквозь года и холода, как былинного колодца животворная вода. Экс-чемпион Он крут, легенда прошлой эры. Но годы в тягость и герою. Затей своих интервьюеры ему, конечно, не откроют. И после долгого забвенья душой он тянется к сулящим найти разомкнутые звенья между былым и настоящим. Перебирает не от скуки несметные медали, кубки. Не солнечные блики сплава — сияют жизнь его и слава. Награды он перебирает как чётки, счётчики успеха. И журналист перевирает его признания для смеха. На стиксе Из тела душу вынув, отвели бесплотную её на край земли. На Стиксе как на Стиксе: камыши, пустырь и переправа для души. Пустая плоскодонка на реке, и берег золотится вдалеке. Старик угрюмый, в рубище. Харон? Какая встреча после похорон! Ты, лодочник, увы, взимать мастак обол, античный вроде бы пятак. Убавь, бомбила, плату за провоз! Довёл-таки поборами до слёз. Громила, не поигрывай веслом: а вдруг добро управится со злом... Не нужно провожатого. Я сам разведаю дорогу к небесам. Но если суждено торчать в аду, мосток туда тем более найду. У забора У забора, где крапива и другой зелёный вздор, мы стояли, клинским пивом окропляя разговор. Дети бегали, визжали. Не кончался где-то блюз. Мы друг друга уважали, пеной склеили союз. Впрочем, хватит на сегодня. Дружбы выветрился пыл: пиво кончилось. И — сотня (хлеб я так и не купил). Перед весной Хватит нам о пасмурном, о грустном. От окна повеяло свежо. То ли тополёк суставом хрустнул, то ли хрупнул утренний снежок. Затаился март уже вблизи, но чертит зиму чуткое перо: скользкую дорогу к магазину и каток ледовый до метро. Праведно и тихо, словно в храме. Клён мольбу возносит к небесам. Вот и весь портрет в оконной раме. Остальное выдумаешь сам. Это дождик пигмей Это дождик пигмей, это ветер колючий несносен. О хорошей погоде забыла Центральная Русь. Подарите вы мне хоть одну ещё тёплую осень, а с холодной весной я уж как-нибудь сам разберусь. Придавило меня безучастными плитами неба. Но к унынью небесному не привыкать москвичу. Я в игрушечной церкви, к примеру Бориса и Глеба, помяну эту зиму: зажгу восковую свечу. Ностальгия Смеркается рано, и комнаты в сумраке тонут. И дремлется дому, волною накрытому сонной. Вот я на кургане, что плугом ещё не затронут. По степи несомый от облака след невесомый. Желанье простое: ещё постоять наверху бы — детали любые, подробности лета замечу. Пусть маки раскроют нескромные влажные губы тому, что забыли, — горячему ветру навстречу. О, сон, эта небыль, где мы начинаемся сами! Где родины небо не может не быть небесами. Где детские руки ласкают лукавые маки. Где тело гадюки мгновенно готово к атаке. Забыл! О, как молод я был! Это всем суждено. И кино я любил, и вино заодно. Что-то было ещё, что я крепко любил. Только вот незадача: не помню. Забыл. Что же было такое, не вспомню никак. Может, вечер глазел в отцветавшем саду, как роняла весна лепестки на ходу и душистой позёмкой струился сквозняк. Или ночь наступила на грабли веков и рассыпался пd небу рой светляков? И призывно сияет с тех пор сквозь года то ли дальний костёр, то ли просто звезда. Был я молод. Любил? Да, конечно, любил! Только вот ведь беда... Постарел. Позабыл. Крымское вино Плесну в бокалы крымского вина. Вздохну невольно. Стоит ли сердиться на то, что угораздило родиться в угрюмые, глухие времена? Истории суды, как самосуды, строги. Мы за собой сожгли мосты. Мечты теперь о Таврии пусты, зато полны стеклянные сосуды. Пускай в оправе хлипкой хрусталя изысканно мадера золотится, решительно и горестно веля с последними надеждами проститься. Уже смирились мы, но не простили самим себе, тем более врагам, того, что слава флотская России уходит к иноземным берегам. Москва | |
| Просмотров: 1456 | Комментарии: 3 | Теги: | Рейтинг: 5.0/1 |
| Всего комментариев: 2 | |
|
| |
