Пятница, 29 Марта 2024, 14:03 | Приветствую Вас Гость | Регистрация | Вход

Страницы журнала

Главная » Статьи » Пророки и гении

Абориген
«Читал и чтил имеющих лицо»
 
Симферополь — родина поэта и прозаика Николая Тарасенко. О нем как-то подзабыли в «перестроечные» десятилетия, когда после прощального вулканического выброса диссидентской литературы общество поразило активное невосприятие всякой поэзии. Тем более настоящей. Между тем, примеряя к современности лучшие традиции Серебряного века, Николай Фёдорович ещё во времена государственных издательств опубликовал больше двадцати книг в Москве, Владимире, Ярославле, Киеве, Симферополе...
 
Дом, где прошло детство поэта, стоял в городском парке, по другую сторону от кинотеатра «Симферополь», на самых что ни на есть «брегах Салгира». Мне даже место указали. Но я узнала от знакомой, как относится Николай Фёдорович к журналистам. Он встретил её очень мило, угостил чаем, но вместо рассказа о себе выдал несколько шутливых фраз, одну даже в стихотворном ритме: «Реклама — двигатель пера, самореклама — вечный двигатель!» К чему это? Весёлый, должно быть, человек. А ведь ему этой осенью исполняется девяносто! Позже я прочитала в нашей «Литературной газете» сонет Николая Тарасенко, который многое прояснил для меня, но ещё дальше отодвинул возможность нашей встречи.
 
Как одинокий злак в цветах прогалин,
я защищён безвестностью своей.
Всё это значит — быт мой минимален,
врагов не множит, не манит гостей.
 
Жил даже царь Итаки Одиссей
без вероломных жён, без пышных спален.
Нет, что ни говори, престиж банален,
ты тонешь в нём, слугой своих вещей.
 
Того, чем ты богат, я не надену,
Мой сад зачах, не дарит ни рубля.
Мой дом вполне сошёл бы Диогену,
А дальше скал ничейная земля.
 
Мир за холмом, в ущельях ветер свищет.
Я здесь нашёл, чего другой не ищет.
 
Так я и не решилась попросить Николая Фёдоровича дать интервью. Попробовала для начала ограничиться автобиографией из его книги «Острова исчезающей цивилизации». Глава называется так же интригующе, хотя в ней тоже нет ни намека на фантастику:
 
«В МАШИНЕ ВРЕМЕНИ
 
Век скоротечный коротаем наш
Над пропастью разлада и разлома.
В нас прошлое походит на дренаж
вдоль новых стен сегодняшнего дома.
Подпочвенные воды по нему
сойдут, и меньше сырости в дому.
 
А вообще-то любопытно бывает прогнать на скорости магнитоленту прожитой жизни! Или поджать её до двух-трёх страниц авторского исповедального текста! Твоё архиважное неожиданно окажется пустяковиной, тогда как мелочи вспыхивают и рисуют свою картину, непохожую на всё то, что рисовали другие, и где ты сам в меняющемся мироустройстве рисовал себя раньше... Мы сами — Машина Времени. Родители мои — из украинских крестьян, уже не крепостных, ещё не колхозных. В то беспросветное для них время отец, Фёдор Степанович, и мать, Ирина Фёдоровна, в поисках лучшей доли оказались на юге, где и подарили мне мою малую родину — Крым, Симферополь.
 
Октябрь 1919 года. В Крыму всё ещё белые, отец на Гражданской с красными, а мама...
 
Дом с барельефом, капля жизни всей:
«Охрана материнства и младенчества».
Он стал охраной моего младенчества
и материнства матери моей.
Нас много приютилось в том дому,
 
недоедая с самого рожденья,
за право жить цеплялись, как растенья,
в пороховом и выхлопном дыму.
 
Выцарапался ребёнок, за одну только грудь цеплялся: ко второй припадал ещё один, сиротский младенец... «Ты где, моя молочная сестра?» А на самом донышке своей сегодняшней памяти разглядел себя шестилетнего, когда он, то есть я, не сказав никому ни слова, пришёл в школу и уселся потихоньку на свободное место. Первоклашки, по очереди вставая, читали наизусть заданное стихотворение, а когда дошло до меня, я тоже встал и прочёл заданное без единой запинки... «Ты чей, мальчик?» — удивилась учительница, но по головке погладила и зачислила в класс. Не тогда ли впервые обольстила меня красивость выученного с лёту стихотворения? Мир Вам и царство небесное, обожаемая Мария Ивановна!
 
В бесхлебном тридцать втором приняли меня, любителя рисовать, в художественную мастерскую Деткомиссии, где шрифтам научился, практикуясь на вывесках, плакатах и лозунгах. Семье помог и себе самому, на будущее: ремесло это меня потом выручало. Далее — педагогический институт с его литфаком, бесплатная общедоступность золотых россыпей литературного книжного слова. Чуть-чуть приоткрылись Данте или Петрарка, пусть по верхам, вперемежку с политзанятиями, с митингами — время-то предвоенное, но и это уже начало образования, когда узнают «все об одном и многое о многом». Я же, тогдашний, оставив, как видно, главное на потом, с третьего курса ушёл в Севастопольское военно-морское училище, где и встретил начало войны и Севастопольской обороны...
 
На холмах, политых кровью,
чуть не весь остался он,
снят с учёбы, брошен в пекло
наш курсантский батальон!
 
Довелось пережить как бы две разные войны: одну — морскую, курсантскую, другую — пехотную, рядовым солдатом, обозначенную в Берлине памятной росписью на рейхстаге, среди многих тысяч других ликующих росписей-восклицаний, давно уже смолкших под толстым слоем беспамятной штукатурки. После демобилизации ездил с однополчанами на Кавказ менять трофейные ложечки на муку. Довершил-таки образование в том же институте, заочно, но в учителя не пошёл. Работать доводилось в разное время художником в кинотеатрах, разъездным фотографом, в портретном цехе артели, в драмтеатре. Интеллигенты в первом поколении... Как бы ни шёл их внутренний рост, выносятся из безвестности не средой, не старанием близких, а часто волею Случая или же Стечением Обстоятельств, самых, казалось бы, незначительных. Так, не устройся я в паровозное депо в Черкассах рисовать звёзды и номера на паровозах и тендерах, не получил бы бесплатно разовый билет железнодорожника, — езжай куда хочешь, — и не увидел бы родину Маяковского, грузинское село Багдади, и не вдохновился бы на приличный цикл стихотворений «Багдадские небеса», не отправил бы рукопись Н. Н. Асееву и не получил бы от него приглашения в Москву, познакомиться, а там — публикации в «Литературке», в журналах, книжки в издательствах, и завершилась эта многоходовка Фатума принятием меня в члены Союза писателей СССР в 1960 году, с рекомендациями Николая Асеева, Бориса Слуцкого, Василия Фёдорова...
 
В 1966 году вернулся в Крым.
 
В моей просветлённой памяти парят высокие перистые облака строф и созвучий, найденных поэтами в их мучительной и часто короткой жизни.
 
Читал и чтил имеющих лицо:
Блок, Гумилёв, Есенин, Маяковский...
И все попали как под колесо
Или в капкан истории бесовской!
 
Нет, этот крест — он был не для меня,
Великое нам больше не по силам.
На изначальном поприще остылом
Идёт междоусобная резня.
 
Еще со студенческих лет отложились в сознании уроки античности. Наш Леонид Владимирович Жирицкий скандировал строчки из «Илиады» («Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына») по-древнегречески, на языке подлинника! Воскрешённые отзвуки эпохи Гомера...
 
Но годы-то не студенческие. И обстановка. О, Господи. Того и гляди, затянут в подручные.
 
В тайных муках и корчах
как душа уклонялась моя
от непрошеных кормчих
на рулях моего бытия...
 
Выручай, история с географией! К эллинам, да подальше. Там и воздух другой, и воду ещё не хлорируют, ключевая. «Кастальский ключ волною вдохновенья...» Наш водопад Учан-Су! Словом, в Тавриде пожить, как в Элладе. Так что материалом поэзии и моим способом высказаться оказалась мифология древних с их философией. Навсегда в моих снах, и праздных и творческих, прозрачная тень Эллады лежит на пейзажах Крыма. Когда художественная литература не была ещё полностью «отделена от государства», разгорались и гасли дискуссии. Например, «Об искренности в литературе». Между тем само собой выяснилось: если ты заблуждаешься, это одно, а если намеренно торгуешь неправдой, то зачем вообще такой собеседник. Свои сочинения я отношу к числу искренних, не замутненных некой оглядкой на что бы то ни было, в полном согласии с собственным сомнительным парадоксом: «Ни от чего не зависит зависящий от всего».
 
Вот так, скромно и кратко, очень по-своему, подал свою биографию Николай Тарасенко. На том бы и закончилось эта статья, но помог его сын Дмитрий. С ним мы легко познакомились, и мне показались интересными его неожиданные, ироничные ответы, его субъективный взгляд на творчество отца, с которым он знаком уж, конечно, лучше и дольше, чем любой другой литератор или журналист.
 
— Легко ли быть сыном писателя?
 
— Как теперь, не знаю. Я уже сам большой, да и писатели другие. Но вот в детстве, помню, у нас была такая знакомая. Папаша приобщал её к литературе тем, что «доверял» перепечатывать на машинке свои километровые романы. «Вы не представляете, — жаловалась она не то с мукой, не то с затаённой гордостью, — как тяжело быть дочерью писателя!»
 
— Вам было легче?
 
— Конечно. Во-первых, отец не писал километрами. Во-вторых, перепечатывал всегда и всё сам. В-третьих, уважал читателя, так что его тексты никого не утомляли, а для меня были лучшими учебниками. И сам он, между прочим, никогда не называл себя писателем.
 
— Почему?
 
— Это нескромно. Слишком обязывает, особенно в русской литературе, где писатель традиционно считается душой и совестью народа. Лев Толстой писатель, и я тоже рядом...
 
— А поэт?
 
— Другое дело. Поэтом и я себя называю не стесняясь. Поэту не обязательно примерять место рядом с Блоком или Есениным; он может и вовсе не сочинять стихов. Поэзия — это восприятие жизни.
 
— Много времени посвящал литературе Николай Фёдорович?
 
— По малолетству мне казалось, что мало. Я вообще не очень помню отца за столом. Больше — с напильниками, паяльниками, с молотком. Он всегда любил изобретать, строить. Даже теперь любит работать руками, потому что в это время думается о приятном. Помимо всей технической работы по дому он придумывал электромышеловки, автодистилляторы, пневматические ружья, подводные бокс-камеры для фотографии... Когда-то делал параболлоид, потом ветродвигатель. Очень любил реконструировать трофейные фотоаппараты. Вместе мы лепили лодку из стеклопластика. Мы много раз переезжали и в каждом новом дворе строили каменные заборы, дачки; старались делать со вкусом, с какой-то своей изюминкой! Иногда и рифмы подбирались в работе:
 
«Где ваше, — шумели шаманы, —
общественное лицо?»
А он перекатывал камень
и вдруг изобрёл колесо...
 
Отец тяготился квартирами в подъездах, без кусочка своей земли. Ради сада от любых удобств отказывался. Насажает деревьев, прицепит турник, обязательно смастерит шалаш для себя, и чтобы — никого! На нижнем этаже лопаты и всякий хлам, а верх¬ний низенький... там можно только лежать. Ни двора, ни соседних домов не видно. Зато видны верхушки деревьев, облака, ночью звёзды... И опять приходили стихи:
 
Испробуй древнего отшельничества,
в своём саду шалаш построй.
 
Из благ всеобщего мошенничества
себе лишь прошлое присвой.
 
Историю в её растянутости
вдоль паутинки временной.
 
Деметры храм в его растерянности
перед войной очередной.
 
Вслед за философами-стоиками
мысль о начале и конце.
 
Ах, мой шалаш! Стенами тоненькими
ты, как ладони на лице.
 
Вдали от грейдера бензинящего
что он сберёг? Какой завет?
 
Тень прошлого, подсветка нынешнего,
и только будущего нет.
 
Помолчали: концовка такая, что не до вопросов. Однако эта нечаянная пауза в разговоре получилась к месту.
 
— Я всегда тороплюсь, — продолжает Дмитрий. — Еду в Ялту на маршрутке, смотрю на спидометр, мысленно подгоняю водителя. Отец другой, он и в сорок лет был другим. Ездил не спеша, на троллейбусах. Приехал — стих сочинил по дороге. Чудеса! Так и в жизни. Все кругом всё хватают, бегут, спотыкаются, а ему ничего не надо, кроме природы. Пойдёт в рощу, насобирает орехов — не мешок, как нормальные люди, а только в карманы. Потому что опоздал, всё посбивали.
 
Живу надеждой на огрехи
всех тех, чья очередь первей.
Творенья зреют, как орехи
с недосягаемых ветвей.
 
— Где и когда Николай Тарасенко сформировался как поэт? Школярский вопрос, сама чувствую. Но коллег того времени уже не сыщешь, на вас надежда.
 
— Сочинять начал ещё студентом литфака, в Крыму. «Под небом Таврии рождённый» — это он о себе. А ещё мы долго жили во Владимире. Красивый древний город — река, музеи, церковные стены под куполами, которые «в России кроют чистым золотом». И на поезде всего три часа до Москвы. Во Владимире многие останавливались, подступаясь к столице. В квартире у нас было больше книг, чем мебели. Мать преподавала в институте, и папки с конспектами лежали прямо на полу, как лестница к вершинам знаний. Я часто спотыкался о нижние ступеньки...
 
Отец уже после войны окончил литфак, доучивался заочно. Но знал наизусть почти всего Есенина, Блока. Золотой век, Серебряный, античные авторы... Это же целые тома — наизусть! И вменённого программой Маяковского, и переписанного от руки Гумилёва... Теперь так не учатся. Боготворил слово, а свои стихи отделывал так, что ни один редактор не смел придраться. Разве что к идеологической окраске.
 
Вы, там, наверху,
вашей палубой свет перекрыт,
а мы истлеваем на вёслах.
Вам только одним бы
амброзию знать
и живых обнимать Афродит!
Вы нас обманули.
Богов ваших нет на Олимпе.
 
— С кем дружили ваши родители?
 
— В этом повезло. Был, например, у мамы студент Венечка, изгнанный из духовной семинарии за вольнодумство и люто ненавидимый деканом. Много пил, философствовал, обращал студентов «в свою веру». Потом его отчислили... Кем, думаете, стал? Поэт Вениамин Ерофеев. Часто бывал у нас в гостях начинающий критик из Хабаровска, со студенческим псевдонимом Марат. А по имени Игорь Золотусский. Автор книги из серии «ЖЗЛ» и фильма о Гоголе, и вообще — мастер, знаменитость. Стопроцентный холерик! Он переехал во Владимир, готовясь штурмовать столицу, и в первую же зиму с большинством писателей перессорился. Наверно, они того стоили. Впрочем, теперь уж Игорь Петрович другой, даже в церковь ходит... Жил в соседнем доме и тоже часто бывал у нас прозаик Сергей Никитин. Рассказы у него неконфликтные и простенькие по смыслу, зато по богатству языка, по музыкальности фразы я не знал ему равных. Не слабее Чехова, Бунина, Пришвина! Долго дружили с Капитолиной Афанасьевой, первым редактором Андрея Вознесенского. Он и сам часто приезжал из Москвы, совсем молодой, с рыжей бородёнкой. Мать называла его гадким утёнком, ему это страшно нравилось. Читал и записывал на наш допотопный магнитофон свои первые стихи, очень, кстати, яркие.
 
— В «Комсомольской правде» я когда-то читала, что Николай Фёдорович был «крёстным отцом» Вознесенского. Это правда?
 
— Вряд ли. Я помню ту статью, там много напридумывали. Вознесенский своим главным наставником называл Леонида Пастернака. Что-то и родители подсказывали, ведь ему было-то лет двадцать пять. Во Владимире и первая книжка вышла — «Мозаика». Очень, кстати, хорошая. Отец был когда-то художником, оформил обложку. А Капитолина Леонидовна вклеила в весь тираж запрещённое цензурой стихотворение — и потеряла работу главного редактора.
 
— Потом вы общались с Вознесенским?
 
— Да, много лет. Он и в Ялте у нас бывал. Приезжал на такси, непременно на чёрной «Волге», и водитель ждал его по два часа у ворот. Отец не понимал такого пижонства, может, поэтому они не стали настоящими друзьями.
 
— Но что мешало Николаю Фёдоровичу тоже «взять Москву штурмом»?
 
— Ему предлагали остаться в Москве. Лично Степан Щипачёв, тогдашний первый секретарь Союза писателей. Обещали квартиру, прописку, большие тиражи — всё как положено. Но отец родился и вырос в Крыму, он слишком любит свой Крым, море, лес, свободу. Здоровье и свободное творчество он всегда ценил выше, чем какой угодно успех. А в столице — машины, асфальт, спешка, грызня, очереди...
 
Не переманивай поэта,
не обещай ему добра,
хрустальной щедрости буфета,
махровой вязкости ковра.
 
Не отлучай его от слова,
он только словом — чародей,
не превращай в очередного
обходчика очередей.
 
Не переманили, вот и пережил на полвека того же С. Никитина и его друга А. Фатьянова, который переехал в Москву из своих тихих Вязников.
 
Алёша Фатьянов, который уж год тебя нет,
Под городом Вязники жёлтый ракитовый цвет...
 
Пока ты в дороге, в которой не видно ни зги,
семья обошлась и твои рассосались долги.
 
А сколько осталось ещё на земле твоего!
Твой однополчанин — с учёта снимают его,
 
и этот, под песню, гранёный стакан надпитой,
и эта, младёшенька, с чёрной косой подвитой.
 
Пока ты в дороге, в которой не видно ни зги,
целуются также друзья и враждуют враги.
И те и другие живут для тебя и твои!
 
Под городом Вязники ночью поют соловьи,
что ежели кто и покинул до времени свет,
так это Фатьянов, Алёша Фатьянов, поэт.
 
Чудный был поэт, богатырь, настоящий добрый молодец. Влюбчивый, хулиганить любил, душа рвалась из груди! А как пил! Владимирские писатели вообще не вставали из-за стола, пока водка не начнёт булькать в каждом пальце. Потрясёт ладонью возле уха: «Ещё не булькает? Сидим!» Только двое не укладывались в общее правило: Вознесенский просто пригубливал, а Тарасенко чётко знал меру. Но тоже уставал от той компании. Помню такие строки:
 
К чёрту всё!
Оттолкну каблуком
эту землю в дорожных замесах,
мёртвый храп алкоголиков местных...
 
— Совсем чужим ему был Владимир?
 
— Ну что вы. Это так, под настроение. Послушайте:
 
Как купола, клубятся облака,
спасибо, Нерль, славянская река,
спасибо, край, за всё, чем был, звеня,
в мой трудный час чем осенил меня!
 
— Как же приняли поэта в Крыму, на родине?
 
— Это отдельная большая тема. Издавать или не издавать книгу решали в редакции. Посылали рукопись на рецензию такому же автору, только проверенному. Считалось, что разбор будет объективным, а на самом деле почти всегда выполнялся заказ — того вытащить, этого утопить. Самим мало! Помню несколько дурацких рецензий без единого доброго слова. И — ответы отцовские, «отлупы», просто гениальные. Сам себя превосходил, вот что значит задеть за живое! До сих пор перечитываю под настроение.
 
— Но в конце концов приняли?
 
— А куда было деваться? Стали нормально издавать. Правда, хитрую технику проталкивания рукописей отец так и не освоил. «Живу надеждой на огрехи всех тех, чья очередь первей». Впрочем, это всё история. Даже вспоминать странно. Сегодня есть деньги — ты писатель, нет денег — ты не писатель.
 
— На прощанье задам вопрос самый трепетный. Николай Тарасенко сейчас что-нибудь пишет?
 
— Как ни странно, да. Печатает стихи и рассказы в альманахе «Севастополь», в «Литературной газете Крыма». За последние пять лет написал и выпустил за свой счёт автобиографическую повесть «Капризы Фатума» и книгу философских эссе «Острова исчезающих цивилизаций». В прошлом году издательство «Бизнес-Информ» выпустило немалым тиражом большую, чудно оформленную книгу «Последний лучник» — о жизни Александра Грина в Крыму. Грин у нас — любимый писатель. А два года назад в Севастополе за счёт средств города вышел солидный том избранной прозы «Когда в душе светает». Вот я перечислил и сам удивился. Отец любит повторять, что он «на заслуженном отдыхе», а писательство — занятие вредное, особенно в его возрасте. «Старость — это ведь совсем уже другое измерение. Это как Долина падающих камней».
 
...Не хотелось больше ни о чём спрашивать, чтобы не разбавлять впечатление. Я даже от чая отказалась. И решила закончить статью четверостишием Николая Тарасенко, которое сама выбрала. От своего же имени — пожелать этому редкому поэту и великому жизнелюбу отметить и свой самый круглый юбилей. Тем более что материальным ценностям он по-прежнему предпочитает вечные:
 
Всегдашней толкотне — полупустыню,
экранам — книгу с лампочкой ночной,
мудрёным схемам — истины простые,
противоборству — мир с самим собой.
 

 
От редакции:
 
В ноябре 2009 года замечательному поэту Николаю Тарасенко исполнится девяносто! За всю свою большую творческую жизнь не снискал он ни шумной славы, ни наград. Видимо потому, что никогда не стремился к ним.
Категория: Пророки и гении | Добавил: serg-designs (26 Марта 2010) | Автор: Светлана ЧИВСКАЯ
Просмотров: 1287 | Комментарии: 3 | Теги: Светлана ЧИВСКАЯ | Рейтинг: 5.0/1



Всего комментариев: 1
1 Buse  
0
That's 2 clever by half and 2x2 clever 4 me. Thsnak!

Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация | Вход ]