Продолжение

 

Флегий
(миф 10)
В греческой мифологии сын Ареса, отец Иксиона и Корониды. И хотя, по «Илиаде», племя флегийцев локализуется в Фессалии, большинство поздних источников называют Флегия царём беотийского Орхомена.
Флегию приписываются всякого рода нечестивые поступки: попытка ограбить храм Аполлона в Дельфах (за это он, видимо, и терпит мучения в аиде); подготовка разбойничьего нападения на Пелопоннес, для чего Флегий совершает путешествие со шпионской целью. Сопровождающая его Коронида разрешается от бремени Асклепием в Эпидавре (именно здесь в историческое время было святилище великого врачевателя Асклепия).
После первого отцовского тоста последовали поздравления от почётных виночерпиев, только что объявленных Хироном. За ними зазвучали одна за другой здравицы от знатных гостей. И каждая из них сопровождалась живописным номером художественной самодеятельности.
— Пиф, паф! Паф, пиф! Поздравляет вас лапиф! —обращаясь к молодожёнам, сидящим на отдельной антресоли над столом кентавров, кричал виночерпий.
И тут же с галереи, занимаемой лапифами, с гиком и свистом спрыгнули семеро молодцов и, дико вращая дротиками, сплясали что-то отдалённо напоминающее грузинскую лезгинку.
Чал только начинался, потому поздравления звучали внятно и интеллигентно.
Вот, например, какие дифирамбы произнёс глава армянской общины: «Умирая, старый еврей собрал возле себя семью и говорит:
— Дети мои! Я закачиваю бренное бытие и ухожу
к Богу. Я уже вижу, он ждёт меня. Машет мне и улыбается. Я счастлив — потому что Всевышний меня любит. Всю жизнь Он помогал мне, подсказывал, как поступать, поддерживал материально в трудные годы.
Глядя на вас, детки, хочу спросить, почему все плачут, а мой любимый внучок Карапет улыбается? Кто догадается, станет старейшим вместо меня.
— Даже если годами не вышел? — уточняет Карапет.
— Возраст не имеет значения, если ты мудрый.
Карапет подходит к своему отцу, не самому умному из всех сыновей умирающего, и что–то шепчет тому на ухо.
Глупец радостно улыбается, готовый дать правильный ответ.
Семья начинает волноваться:
— Так нечестно. Каждый сам за себя должен ответить...
— Если бы мы жили каждый сам по себе, — говорит старик, что бы это было. Ни денег, ни дома, ни семьи!.. А так у каждого из вас, дети мои, и дом, и машина, и виноградник, и отара баранов... у каждого из вас или ферма, или фирма. Вот мой милый и любимый внучок Карапет это понимает. Он за отца беспокоится. Подсказывает ему. А я делаю его отца старшим.
— Но ведь он самый младший! — возмутились сыновья.
— Зато сына правильно воспитал...
— Грачик! Подойди, скажи мне на ухо, что тебе Карапет сказал.
Грачик, смутившись, наклонился и что–то прошептал дедушке.
Старик заплакал и умер.
Так выпьем за то, чтобы наши дети были умнее нас! А наши отцы плакали только от радости!
Так от чего же заплакал старик? И что прошептал на ухо Грачику его сын?
Карапет сказал: «Папа, сейчас мы их всех сделаем!»
За ваших умных детей, молодые!»
После этих слов вышла армянка с большой грудью и роскошными бёдрами. Гортанная её песня рассказывала о древнем её народе, который жил уже тогда, когда туча родила первого кентавра.
Потом начался конкурс частушки.
Вдоль застолья была пущена лёгкая серебряная чаша. И каждый, кто бросал в неё монету, должен был продолжать частушку, начатую московским князем Мустафой, пожелавшим дому новобрачных стать полной чашей:
Частушка
Пью бузу —
Люблю грозу.
Пью сливянку —
Люблю славянку.
Кушаю манку —
Люблю армянку...
Нет полушки —
Не найдёшь подружки...
и т. д.
Кто не выдерживал тяжести чаши, тому давалось слово для тоста вне очереди. Такой человек преподносил собранные деньги жениху и провозглашал здравицу.
Фразы в ходе застолья:
«Говоришь, разговелся шашлыком из баранины? Подобных радостей в моей жизни давно уже нет. Причины разные, в том числе и вегетарианство, которое для меня скорее следствие, нежели причина...»
«Яйцо в эти дни обладает особой силой... А воск, он всегда священен. Не зря из него свечи льют. А собирают его самые трудолюбивые и чистые существа...»
«Всё у тебя, друг мой, получится. Я знаю это совершенно определённо».
«Всё проходит... и это пройдёт, — сказал Соломон, и написали ему эти слова на перстне. И носил он этот оберег надписью вовнутрь...»
«Навсегда, увы, ничего не бывает. Я говорю об этом с горечью, потому что, как ты, всегда хочу навсегда».
«Не смущайся, ради бога! Так бывает у женщин, пока они увлечены».
«Я неспокойный очень, потому одинокий. Это хорошо для творчества, но плохо для жизни. Почитай мои стихи. Там всё. Ты умная, прочтёшь и между строк».
«Приглашаю на премьеру «Тавромафии»...»
«А что означает это сложное слово?»
«Это неологизм. Кстати, мною же придуман как название ко мною же написанной пьесе, поставленной мною на сцене имени меня...»

«Кентавров» я начал писать 29 января 2007 года. Сочинил несколько глав и забросил всё без особой надежды на продолжение работы. Просто я не знал, что делать дальше. Оказывается, мне нужно было время, чтобы в сознании изгладились ложные представления о сюжете. 29 апреля 2008 года я вернулся к роману. И спустя месяц благополучно разрешился этим бременем».
«Я тоже свободен и независим. Я одиночка. Всю жизнь. Не могу больше. Помнишь: чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь. Поменяй «молчанье» на «одиночество». Это одно и то же. Моим речам удивляются. А я в тоске».
Тост Анахарсиса*
Мудрый сказал однажды:
Первая чаша от жажды;
Вторая — для куражу
(с которым я не дружу).
Что третья чаша для кайфа,
Знают и Кафа, и Хайфа...
Четвёртая чаша моя —
Она для безумия.
Тост Гены (Диогена)
Вину в забитой бочке не до шуток.
Путь к совершенству — это промежуток,
Который длится пять и десять лет,
А иногда всего пятнадцать суток!
Провозгласив тост, Гена добавил:
— Эти стихи сочинил мой друг поэт Владимир Орлов! — И хмельно, раскрасневшись, закричал: — Так выпьем же за то, чтоб совершенство содержимого бочки стало примером крепости и духом, и градусами!
— Будет вам сейчас и духом и градусами! — зло пробормотала Элона, выливая содержимое бутылок
в бочки с красным верхом.
— Ничего не перепутала? — спросила Флора.
— Смотрите, подружки! Надо нам сегодня сработать наверняка! — добавила Киллироя.
По традиции, свойственной пирам, на свадьбе был объявлен турнир поэтов. Каждый из тех, кто пожелал прочесть свой шедевр, объявлялся громогласно с использованием цветистых комплиментов.
Тамада сооружал эти комплименты, отталкиваясь от имён, заявленных загодя. А поскольку Таврикий и Мифрополь — прямые наследники эллинистического прошлого, то поэты, живущие здесь, выбирали себе самые славные, самые великие имена. Возможно, благодаря такой традиции и таким вот образом бессмертные мужи и герои оставались в памяти самых простых своих потомков, которые, не стесняясь величия предков, давали их имена своим потомкам.
Турнир поэтов
открыл тучный, невысокий, совершенно лысый,
с женоподобным голосом евпаториец Диоген:
— Внимание, внимание, сограждане! Начинает нашу словесную олимпиаду Архилох! Великий скиталец, воин, сатирик, эпиграммист. Седьмой век до нашей эры.
Автор, заявивший себя Архилохом, широкоплечий атлет в возрасте, поднялся с керамической чашей в руке. И, прежде чем начать, перевернул её вверх дном, как бы показывая, насколько она пуста.
Голос у него был с хрипотцой, что весьма соответствовало содержанию его произведения.
Эсхила читай на похмелье —
Бессилие превозмоги.
От яда вчерашнего зелья
Тебе он очистит мозги.
Петрарку читай и Гомера,
Когда за душой ни гроша,
Когда похмелиться мадеры
Убитая просит душа.
Челлини читай и покруче,
К примеру де Форжа Парни.
Быть может, Ригведу. А лучше
Чего–нибудь сам сочини.
Закончив под бурные овации, едва кивнув курчавой своей головой гордеца, наперёд знающего, что его примут и поощрят, он повернул чашу правильно, подставил её под кроваво-красную струю марсалы, поднесённой проворным помощником виночерпия.
А тут уже объявляют Анакреона. Великого своей утонченностью эротика.
— Анакреон! Пятый век до нашей эры. Поэт, живший при дворе тиранов, неповторимо воспевший любовную страсть во всех её проявлениях. Стихи сего великого рыцаря любви переведены на все языки мира. Встречайте гения любви!
Под одобрительные выкрики на помост у стены поднялся в небрежно накинутой тоге высокий костлявого телосложения старик и нараспев звонким, но мужественным голосом начал:
Ложусь попозже, просыпаюсь рано.
Дыхание твоё благоуханно.
Оно прекрасно, словно мёд с гвоздикой.
Уста изысканны, подобно розе дикой.
Стрекозы поцелуев возле рта.
Сосцы и грудь — два солнечных крота.
Улитка виноградная пупка
Загадочно глядит из тупика.
Рассветный шмель, гудящий непреклонно, —
Весь золотой, как медуницы лоно.
Таится в зарослях сиреневый росток,
От страха завернувшись в лепесток...
В этот момент среди казаков, словно пламя на углях, вспыхнуло некоторое движение. И вот уже оттуда на середину зала выскочил совсем не по-казачьи одетый, но в папахе-кубанке человечек. Он стал, зычно гикая и слегка бранясь, отплясывать жигу. Видя такую картину, заскучавший было аккордеонист Яша принялся ему подыгрывать, бия копытом в мраморный пол. Свежо подкованный, он высекал искру. И, хотя вовсю работали кондиционеры, запахло озоном.
Надолго танцора явно не хватало. Раскрасневшийся, задыхающийся, он сорвал шапку и, кинув её в казачество, под улюлюканье и свист последнего нарочито растянулся на полу.
Об инциденте тут же забыли, поскольку продолжался турнир поэтов.
И вот уже под гром аплодисментов и хмельной рёв на помост поднимается крепыш лет тридцати. Он в косоворотке, повязанной золочёным шнурком. И никому не понятно, где начинаются приветствия в его адрес и кончаются возгласы восторга в адрес предыдущего оратора.
— Афинянин Солон! — старается перекричать бурю пира Диоген. — Законодатель и поэт. Шестой век до нашей эры.
В «Стойле» воцаряется тишина. Все знают, у Солона тихий голос. Но вдруг, что такое?! Он говорит, и все слышат его даже на антресолях, где расположились скифы и лапифы:
В этой вазе типа амфоры
Три тюльпана, как метафоры,
Испускают аромат —
Не мгновенный тонкий яд.
Словно кадмия мазки,
Холст пятнают лепестки.
Отпадают,
Опадают,
Шелестят, как мотыльки.
Не от нашего ль дыханья
Эти сутки напролёт —
Звук шуршанья, звук порханья,
Звук спасения: рот в рот?
Как на белую рубаху,
Потекли зари ресницы.
Этим всхлипам вторят птицы
Музыкой, подобной Баху.
Слышишь красный стон тюльпана,
Видишь красный тон зари,
Мы с тобой проснулись рано,
Ничего не говори.
Как плоды шелковицы —
Три сестры-сокровницы.
Верю в Веру и в Надежду,
И, конечно же, в Любовь.
Вновь испортила одежду
Несмываемая кровь.
Откуда ни возьмись, выскакивает Витя Романенко — оператор местного телеканала. Схватывает крепыша в объятия и плачет, чудак–человек.
Солон ещё не выпил чашу, как на помост выходит одетый от Версачи джентльмен.
Диоген выкрикивает его имя. Делает он это с особым почтением и с придыханием:
— Каллимах! Иронист и философ! Директор Александрийской библиотеки! Египет. Третий век до нашей эры.
Слегка картавя, плохо скрывая арабский акцент, Каллимах начинает:
— А я вам прочту три короткие иронические эпиграммы, родившиеся в разное время и по разным поводам.
Первая:
Жила–была в Итаке Пенелопа.
Красоткой восхищалась вся Европа.
С тех самых пор не замечал ни разу я,
Чтоб Пенелопой восхищалась Азия.
Вторая:
Обыскались Атлантиду.
Ну а ежели она
Превратилась в Антарктиду
И под снегом не видна?!
Третья:
Тебя другому предпочла жена?
Что ж, посылай её по алфавиту.
Но не таи на женщину обиду,
Когда пошлёт по азбуке она.
— Внимание! — пробиваясь сквозь аплодисменты, пытаясь отвлечь внимание на себя, — вопиет Диоген.
И делает это специально, Каллимах не пьёт. Ему как раз наполняют чашу, а он, лишь пригубив, отставляет её. Подобное поведение понятно, но только для тех, кто трезв. Аудитория же к данному моменту находилась под хорошим градусом. И могла непредсказуемо отреагировать...
Однако этого, слава богу, не случилось.
И вот уже Диоген нараспев, как глашатай на ринге, объявляет имя очередного бойца:
— Валериус! Любимец граждан Феодосии, Пантикапея, Фанагории, Горгиппии и других полисов Боспора. Поэтический учитель Митридата VI Евпатора. Валериус! Первый век до нашей эры.
Крепко стоящий на ногах, не выходя из застолья, где сидел между Анахарсисом и Анакреоном, седоголовый невысокий толстяк дожевал очередную оливку, простодушно дослушал аплодисменты, пересыпаемые невнятными выкриками заметно охмелевшей аудитории, и начал:
Ты улыбалась, глядя на меня.
Ты вытирала макияж и слёзы.
В меня входила на рассвете дня,
Полуночные наблюдала позы.
Читая тайну на лице твоём,
Так свойственную чувственной натуре,
Я искажал в себе, как водоём,
Изъяны потрясающей фигуры.
Ты уходила. Я пустел и ждал,
Когда во мне ты отразишься снова,
Когда исполнишь сердце светом слова,
Когда наполнишь, как вином, бокал.
Твой свет живёт в пространстве анфилад.
Но он там слабнет по закону Ома..
Я помню всё. И тот последний взгляд,
Когда ты собралась уйти к другому.
Когда ушла ты, опустел мой дом.
Я стал обычным крашеным стеклом.
Я — зеркало. В него смотрелась ты.
Как дальше жить без этой красоты?!
— Эмпедокл! Поэт, врач, философ, политический деятель. Автор поэм «О природе» и «Очищение».
В подтверждение своей божественности бросился в кратер Этны. И доказал, что бессмертие существует. Вот он перед нами — цел и невредим. Пятый век до нашей эры.
Эмпедокл, красивый и молодой, начинает, хмельно и весело скандируя каждое слово:
Был, конечно, древним греком
Безупречный предок мой.
Был хорошим человеком...
Но, входя к себе домой,
Он крушил свой мир в осколки,
Он искал на книжной полке
Анахарсиса или же
Диогена. Тот был ближе
И понятнее. Но тут
На баклагу натыкался
(Назывался так сосуд),
В коем бился и плескался
Вермут — вечности приют.
Винограда и полыни —
Вермут — горькое дитя —
Он таков с тех пор поныне —
Двадцать пять веков спустя.
Вермут — женское вино —
Золотист и даже сладок.
Горечь выпала в осадок —
Камешком легла на дно.
Мир пластается, как нерпа,
Неуклюж, тяжёл, влюблён.
Мне Эрато и Евтерпа
Помогают с двух сторон.
— А теперь — я, — дождавшись, пока стихнут последние аккорды оваций и Эмпедокл в один мах осушит свою чашу изабеллы, провозгласил Диоген. — Иногда я тоже, посиживая в бочке, сочиняю всякие глупости. Итак, перед вами, сограждане и гости этого пира, Диоген Синопский. Философ–циник. Аскет, юродивый, герой бесчисленных анекдотов. Гражданин мира. Четвёртый век до нашей эры. Слушайте и смейтесь!
Прямо с праздника крестин
До сих пор иду сквозь август —
Не Блаженный Августин
И тем более не агнец.
Я — Петрарка, я — Чюрлёнис,
Мандельштам и Кантемир...
Я последний свой червонец
Отдаю борьбе за мир.
Пусть он лопнет, пусть он треснет
Этим знойным жарким днём.
Знаю, он потом воскреснет
В упоении моём.
Поскорее, божий олух,
Дай холодного вина.
У меня на сердце молох,
У меня в душе война.
Нельсон я или Кутузов,
Митридат ли, Апулей,
Одинок, в обнимку ль с музой...
Всё без разницы: «Налей!»
На том, казалось, и надо было бы закончить эту прекрасную часть пиршества. Потому Диоген и объявил себя, что список желающих исчерпался. И когда он, завершив декламировать, под усталые аплодисменты пошёл к бочке и, взяв у растерявшегося мальчишки ковш, зачерпнул саперави и прямо из ковша принялся жадно алкать божественный нектар, на середину зала вышла знойная женщина. Стройная, с обнажённым по последней моде пупком... С золотой заколкой в густых распущенных волосах... Всё «Стойло» снова затихло. И кто-то, кажется, с антресолей вскричал: «Сапфо!» И низы стали вторить: «Сапфо! Сапфо!» А за главным столом некто, кажется изрядно упившийся Архелох, провозгласил: «Да здравствуют лесбиянки!» Зал окатила небывалая овация.
— Да! — разнёсся её глубокий, как бы позолоченный изнутри голос. — Меня объявлять не надо! Все меня знаете?
— О! Да!.. — выдохнул зал парами марсалы.
— Эй, Диоген! Милый толстячок, иди сюда, прелесть ты наша!
— Да! Богиня! Я тут. Раб твой неслыханный.
— Скажи народу обо мне для затравки пару слов. Только так, как ты это умеешь иногда делать.
— Малая Азия. Остров Лесбос. Поэзия женской дружбы. Седьмой век до нашей эры. Сапфо!
Камасутра — старый фокус.
Мы такие не одни.
Просто слишком длинный фокус —
Близорукости сродни.
Ты была бела, как пламя,
Словно трепет фитиля.
Проникая в душу прямо,
Сквозь хрусталик хрусталя.
Эти острые коленки,
Эти острия сосцов...
Пляшут, словно дети, в масках...
Друг без друга — мы калеки,
Наподобие сиамских
Разделённых близнецов.
— Ещё? — одним движением руки остановив бурю восторгов, спросила Сапфо.
— Любо! — перекричали всех казаки, сидевшие за отдельным столом рядом с молчаливо стоящим, словно бы предчувствующим беду свадебным слоном.
— Моему любимому городу посвящаю! — объявила Сапфо.
Черепки Пантикапея
Под ногами у тебя.
Пролетела, словно фея,
Посмотрела не любя.
Что там несколько десятков
В бездну канувших веков.
Все мы не без недостатков.
Человек — дитя оков.
Черепки трещат, как льдинки, —
Вымерз времени родник.
Моментальные картинки
Показал нам цифровик.
Предо мной античный город,
Вросший в гору Митридат.
На душе священный голод,
Как на блюде виноград.
— Ещё?!
— Любо! Любо! Любо! — кричали казаки, словно безумные.
Сапфо оглянулась на стол почётных гостей, как бы обещая: «Ещё одно, и всё!» На этот раз слово держала недолго:
— Медь пива, золото вина
Не надо выпивать до дна.
Судьбу до капли надо
Испить, как чашу яда.
Из–за казачьего стола, слегка покачиваясь, выбрался молодой генерал-есаул, депутат местного парламента. И троекратно дико засвистал. А когда в «Стойло» влетела осбруенная вороная кобыла, он оседлал её и в одно мгновение, подхватив Сапфо, ускакал прочь. Так великая поэтесса спасла эту невинную православную душу.
А вот как отомстила Элона
Флора, договорившись с Кострубом, привела Элону и Киллирою себе в помощь на время свадьбы. Втроём они и сделали всё.
Сам Коструб так и не узнал, почему началась эта беда. Дротик, пущенный с антресолей, пронзил его шею. И он молча свалился под стойку бара, незамеченный никем из зала.
Три эти женщины, ведомые каждая своим безумием, наполнили одни бочки самогоном, другие — ТГК. Пившие креплёное вино лапифы опьянели и стали бросать дротики в зал. Один из них угодил слону в глаз. Животное, взревев от боли, бросилось к выходу. Но не нашло его. Второе око тоже было залито кровью. Слепое чудовище стало метаться по «Стойлу», круша на своем пути всё и вся. Только под его ногами погибла тогда добрая половина гостей. Остальных добили пьяные лапифы. Особенно беззащитными оказались четвероногие, испившие вина с наркотиком, они к тому же ещё потеряли ориентацию. И лапифы резали их, неуклюжих и беззащитных, словно скот на бойне.
Свита, гулявшая в окрестностях «Стойла», тоже изрядно охмелевшая, схватилась за оружие, подумав, что кентавры заманили гостей в западню, и принялась резать всех, кто попадался им на пути, стремясь пройти в «Стойло» на выручку своих же хозяев. Прорвавшись вовнутрь и увидев убитых кентавров и своих хозяев, воины бросились на лапифов, которые были молодцы только против одурманенных наркотой кентавров. Через час-полтора всё было кончено.
Хирон вышел на середину зала заваленного трупами смертных людей и кентавров. Сам, залитый кровью, он едва держался на ногах.
В дверях он увидел Годи Кента и Лорана-бабу. Встретившись с глазами того и другого, он, рыдая, воскликнул.
— Что наделали, жалкие смерды?!
— Это не мы! — спешно отвечал Казак-баба.
— Не мы! — повторил за ним Годи Кент.
— Понятное дело! А кто же?
— Так было велено свыше!
— Свыше?! — почему-то тут же поверил негодяям Горбун.
Хирон был ранен несколько раз, пока прикрывал телом от смерти дочь и зятя. Сразу же сообразив, что происходит, бессмертный стал оттеснять новобрачных к продуктовым подвалам бара, чем и спас молодых от, казалось бы, неминуемой смерти.
Его поразил боевой топор, пущенный в спину пьяным лапифом по имени Пирифой. Ворвавшись с улицы, где сам едва не погиб под стрелами скифов и амазонок, увидев Горбуна, случайный этот выпивоха за¬кричал: «Бей четвероногих!» Схватил валявшийся под ногами топор и, не понимая до конца, зачем он это делает, ударил им кентавра.
Хирон изумлённо оглянулся назад и с лёгким стоном сделал несколько шагов к выходу. Уже за порогом «Стойла» он закричал от боли, и все оглянувшиеся на эту боль увидели, как из-за спины, там, где под попоной у кентавра был горб, выпластались белые как снег крылья.
Немногочисленные свидетели этого чуда были так потрясены страшным кровопролитием, что отреагировали на превращение Горбуна как на галлюцинацию. Это уже потом, вспоминая, говорили:
— Да вознёсся, аки лыбидь... а что тут удивительного — он же бессмертный.

Эпилог
Через месяц в «Девятке» — так теперь официально называется заведение, оставшееся в памяти Мифрополя как «Стойло Пегаса» — не осталось никаких следов кровавого побоища. Мраморные плиты были отмыты «Даместасом» и «Ванишем». Витражи восстановлены. Стойка, столы и лавки — словом, всё деревянное — были заменены практичной пластиковой мебелью: лёгкой, хорошо моющейся, не ломающейся... Огромный зал стал двухэтажным. Наверху обычно заседали завсегдатаи. Они по-прежнему называли знаменитое злачное место «Стойлом». Приходили сюда выпить и пообщаться. Пожилые и старцы вспоминали былое и вздыхали о днях золотых. У молодняка, имевшего свой сектор на первом этаже, в обиходе прижилось словцо «Девятка». Всё больше возобладали новомодные тенденции в этой среде. Окончательно утратившие, во всяком случае внешние, признаки пола, ребята, не стесняясь выражений, выясняли за бокалом бузы или чего покрепче, кто кому что должен, и прочие, противные слуху ветеранов, скабрёзные подробности своих, то есть человеческих, отношений...
Словом, всё постепенно входило в гуманистическую колею, всё стало происходить по-людски.
Дон и Коронида, ставшие наследниками огромного состояния, приведя колоссальное достояние в законный порядок, Таврикий покинули. Говорят, живут где-то на Эгейском архипелаге. И домой возвращаться не собираются. Говорят ещё, что Коронида родила ему пятерых: двух девочек и трёх мальчишек.
Автор этих строк, несмотря на перемены, происшедшие в жизни Мифрополя, привычек своих не поменял. По старинке заходит в «Стойло», то бишь в «Девятку», выпить пару стаканов каберне и послушать, о чём говорят завсегдатаи грандиозной забегаловки, то есть обычные граждане, то есть народ Таврикия.
Недавно вот записал такое. Однако начну с весьма забавной частушки, которую пели два пьяных гома:
Жена законная —
ты — заиконная.
А незаконная —
ты — заоконная.
Из подслушанного автором
— Понятное дело! Девка эта пришла, чтобы отомстить изменившему ей возлюбленному. А как же остальные? Сам Коструб, кобылка-официантка, эта шлюха Киллироя?! Зачем им понадобилось отраву подливать?
— Видать, кто-то очень умный очень уж хорошо продумал, а их руками осуществил эту комбинацию. Одним ударом убрал с дороги и кентавров, и лапифов. Причём не омочив кровью и манжета.
— Они сами всё сделали.
— Выходит, что Флора — официантка — была человеком?!
— Весь фокус как раз в том и состоит, что она была мутачкой... Но из тех, кто ненавидел кентавров. Ей всё удалось ещё и потому, что привёл её в «Стойло» не кто-нибудь, а свой в доску клиент... На что уж Коструб — более осмотрительного кентавра надо было поискать, — и тот не заподозрил, что казачок-то оказался засланным.
— Ладно! Молодая, сексапильная... кобыла, понять ещё как-то можно. Что бы там ни было — женщина всегда имеет веский отвлекающий фактор. Но вот Казак-баба меня просто сразил наповал... Так замаскироваться... под своего!
— Да, он был настоящим человеком...
— По-людски жил, по-людски и помер. Когда убирали после бойни, нашли и Казак-бабу, и его собутыльника... как же звали-то его? Ёжиком, ещё прическа
у него была. Из мутиков сам. Это благодаря такой их не разлей дружбе Коструб доверился казаку. Пьёт
с кентавром — значит, свой...
— Сейчас припомню. На уме крутится... Вспомнил! Гади Кент по кличке Алка Голик.
Так вот, нашли их рядком с пулей в лобешнике...
— Видать, заказчик убрал!
— Похоже!
— Ну что, ещё по сотке гахнем, да под шашлычок? Хватит один на двоих? Баранина нынче — дорогой продукт. Спасибо хоть такой имеем. При кентаврах вообще вкус её забывать стали...
— Что ни делается, всегда к лучшему. Давай помянем убиенных в «Девятке»!
— Ты вот говоришь: ушли кентавры на круги своя. Что ты имеешь в виду?
— Рассеялись, значит, во времени, как семя...
— Мудрено что-то...
— А знаешь, чего больше всего боятся Фиридон
и Коронида?!
— Чего им теперь бояться при таких-то средствах?
— Ещё как боятся! Им страшно даже подумать, что у кого-то из их потомков четвероногий родится...
— Пустое. Они ж давно людьми стали!
— Испокон в каждом человеке кентавр прячется.
А значит, в любой момент он может выйти...
По слухам, в тот день Флегий Кенэй ни в какой Киев не ездил. А с самого утра до позднего вечера сидел у себя в задней комнате, наблюдая на множестве дисплеев кровавые стычки, происходившие в разных уголках Мифрополя.
Сидел без ботинок, отдыхая от собственной тайны... Расслабленность такую спикер позволял себе лишь
в полном уединении, поскольку тщательно скрывал в специально пошитой обуви свои жёлтые, никогда не знающие солнечного света копыта.

Автор о себе
(послесловие)
Сегодня мало кому приходит на ум, что когда-то реклама была иной. Конец безраздельному господству элементарным, или, как теперь их называют, «замкнутым» сюжетам, положил ваш покорный слуга.
Не могу не воспользоваться случаем ещё и таким вот образом фиксировать свой, по сути революционный, вклад в рекламную индустрию. Авторское право дело не публичное. А вот бестселлер, в который я сейчас пишу это послесловие, носитель для широких, как некогда говорили, читательских масс.
Народ обязан знать и помнить своих героев.
То, что мы видим сегодня на телеэкранах, порой много интереснее мыльных опер. Мои бесконечные сериалы, построенные по законам большого кино, но отличающиеся от него остроумием и феноменальным лаконизмом, люди смотрят безотрывно, стараясь не пропустить ни одного показа. Каждый вечер телезрители с нарастающим интересом ждут продолжения.
Смотрят и впитывают ненавязчивую информацию, которая, постепенно накапливаясь в подкорке, в конце концов (у одних раньше, у других позже) срабатывает. Обыватель идёт в маркет и приобретает рекламируемый продукт.
Сначала к моему проекту заказчик рекламы относился настороженно. Мол, дорого. Проще сделать тридцатисекундный клип и повторять его, сколько нужно. Я же предложил делать всякий раз новый, продолжающий развивать основную идею предыдущего сюжета.
Главное в такой технологии — это последовательно в игровой форме вдалбливать потребителю необходимую информацию. Прошу прощения за столь несимпатичный бытовизм! Но именно просторечное слово зачастую наиболее ёмко, а то просто исчерпывающе доносит до сознания главную мысль некоторых проектов.
Пример. На витрине велосипед. Он красив всеми своими линиями, сверкает всеми своими красками. Вот и весь для начала сюжет. Сюжет номер два: мальчишки крутятся у витрины. Восхищённые глаза. Дрожащие от восторга руки прикасаются к рулю, нажимают на звонок. Сюжет третий: ребёнок приносит домой рекламный проспект: яркие фотографии; велосипедисты на дороге, в парке, на треке... Показывает эти картинки родителям. Сюжет четвёртый: родители проверяют дневник малыша. Там неважные отметки... Малыш садится за уроки. Сюжет пятый: в дневнике отличные оценки; все довольны; идут в маркет и покупают велосипед. Сюжет шестой. Мальчик катается у дома, записывается в секцию, тренируется в треке... Седьмой: знакомится с девушкой... У неё тоже велосипед этой же фирмы. Дружба перерастает в любовь...
И так до самой Олимпиады, где наш герой получает золотую медаль...
Зарегистрировав авторское право, я предложил ноу-хау телевидению. И открыл фирму по изготовлению «Бесконечных историй», которые очень живо стали раскупаться не только на Таврикии.
Простая эта идея вскоре сделала меня состоятельным человеком до такой степени, что я смог не только позабыть обо всех ранее терзавших материально–бытовых проблемах. Я без всякого мошенничества купил себе дом у моря, яхту и занялся литературным творчеством. Писал и публиковал. Сначала за свой счёт. А потом издатели сами стали за мной гоняться, предлагая контракты, один выгоднее другого.
Если хочешь изменить свою жизнь к лучшему, думай. Достичь богатства своим умом — самый честный и самый угодный Богу путь к благополучию.
Симферополь
29.01.07—29.05.08