Мы учились в Литинституте в последние брежневские годы. Хорошее время, молотый кофе — три рубля сорок пять копеек первый сорт пачка в гастрономе близ нашего общежития на Руставели, автомобильных пробок нет, и на учёбу можно прибыть троллейбусом № 3 без опоздания, каменностабильное государство платит стипендию, преподаватели экстра-класса, люди на курсе как на подбор — свобода и воля жизнерадостных придурков. Как мы колобродили в вышеупомянутом общежитии — наверное, каждый выпуск может чуть не под копирку поведать уйму потрясающих и судьбоносных историй-близнецов, неизбежных в условиях тесного проживания безусловных гениев. Уверена, и в других разделах этого сборника достаточно воспоминаний о стихочтениях, круглосуточных словопрениях, буйных романах с выходом в окно и мечтах о точном и единственном слове. Мы как сообщество были разношёрстны, многонациональны (Африка, Алтай, Грузия, Болгария, Дагестан, Украина, пол-России...), безумны в страстях, влюблены в альма-матер и постоянно, до горечи, — друг в друга. И почти все другие жили, догадываюсь, так же.

 

Роскошь? Вопрос: «Ива, что бы ты сделала, выиграй вдруг миллион?» Дочь народного художника Болгарии поэтесса Николова (окончившая Литинститут с серебряной медалью), не задумываясь, ответила примерно в 1980 году: «Купила бы троллейбус № 3!»

 

...Когда не дожил до своего сорокалетия московский поэт Игорь Жеглов и на его поминках я плакала вместе с его коллегами по издательству «Молодая гвардия», родителями и двумя вдовами, тогда мы ещё не ведали, сколько будет ранних утрат у нашего курса и отечественной культуры.

 

Замёрз на площади в Софии бездомным поэт-переводчик Владимир Тереладзе, он же редчайший художник, за которым ушлые галеристы подбирали с земли эскизы, зная цену и ожидая конца. Любовь навылет и смерть вне войны...

 

Тяжело болела и ушла молодой Снежана Соколова, дочь Владимира Соколова. Умер прозаик Игорь Белоус. Поэт, критик и журналист Валех Рзаев — совсем недавно, в сорок восемь лет. Поздновато мы поняли тезис Инны Люциановны Вишневской, которая на лекции в 1981 году заклинала наших курсовых поэтов: «Не предсказывайте себе в стихах ранней гибели! Сбудется!»

 

...Сначала Александр Григорьевич Вишневой (3 мая 1952 — 9 июня 2008) учился в семинаре С. В. Смирнова (тот сам выбрал его из абитуриентов, коих в 1977 году было человек по сто двадцать на место), а на четвёртом курсе был почти отчислен за прегрешения. Легенда гласила, что Шура кого-то куда-то послал. Мог, конечно, но до такой степени, с выселением из общежития вместе с женой? В последний момент удалось уговорить ректора, Владимира Фёдоровича Пименова (которого я уважаю поныне), отложить удивительный приказ. Встречное заявление — с просьбой оставить в институте и обещанием хорошо вести себя — от имени Вишневого написала я, своей рукой и махровым канцеляритом. Я, потому что никогда он никому не обещал вести себя как-либо и не собирался обещать. Уговоры перед ректором и бюрократическая выдумка сработали, в институте и в общежитии его оставили.

 

И всё равно Вишневому не дали диплом в нашем году и ему пришлось ещё три года ездить в Москву из Симферополя и написать штук шесть вариантов, отчего в списках выпускников Литинститута он значится не с нами, а по 1985 году, когда его наконец дипломировали. Он был идейно (внутренняя свобода) и по форме строки (бывало, переносил, шельма, чуть ли не поморфемно), и по абсолютной неотзывчивости на обязательные программы и человеческие премудрости — неудобен. Однако при защите финальной дипломной работы один маститый поэт из комиссии вдруг заметил, что у Вишневого наблюдается «священный ужас перед глубиной слова». Бесспорно, священный. Но судьбу определил отзыв С. В. Смирнова от 26 сентября 1978 года. Про стихи второкурсника, своего же питомца, мэтр отчеканил, как на мраморе: «Они, эти вещи, просто-напросто аполитичны, хотя в них присутствуют абсолютно все сегодняшние слова, фразы и понятия. Нет, нет и ещё раз нет! — говоришь этим стихам. Их никто не напечатает, и они, похоже, никому не понадобятся, окромя сочинившего их».

 

Вишневой был своеобразным лидером курса 1977–1982 годов. Теперь сказали бы: знаковой фигурой. Даже галёрочные снобы понимали, что тут что-то есть, и ревниво пофыркивали. Своеобразие его лидерства было в сочетании огромного таланта с нетипичной в лицейских условиях простотой; однако, если у кого-то рост метр восемьдесят семь, поставленный дикторский голос и, при шумной-то грузинской жене, всегда неторопливая походка — его, хочешь не хочешь, видно. Кроме того, Вишневой был старше многих из нас. В одной полубиографической книге я отобразила его как друга-учителя главной героини, поскольку «священному ужасу» меня научил именно он. Происходило это в основном на многочасовых прогулках по Москве, потом — годами — в больших бумажных письмах из Симферополя, главного его города, где он родился, учился, работал на радио, любил, куда вернулся после института и умер в июне 2008 года. В последние времена, когда Вишневому подарили компьютер, полетели из Симферополя записки короткие электронные, чудесно-странно передающие почерк, полный достоинства и изящества, и крайне педантичные в грамматике: Вишневой ни в чём не позволял себе лишних знаков. Дурь смайла, вообще массовка — никогда! Смысл жизни — Текст. Должен быть безупречен. Он даже страницы стихов не нумеровал: ведь и числа — знаки. Отдать себя Слову, ценой возможных и невозможных жертв, включая голод, абсолютное безденежье, смерть... Иные ссылаются на времена и уходят в другие профессии, где водятся деньги, прижизненная слава, и правильно делают: можете не писать — не пишите. Вишневой писал, переписывал, правил стихи до последнего вздоха, всё ещё надеясь, что в одной из его повздоривших стран его напечатают. При жизни — не напечатали, как и завещал его наставник по Литинституту.

 

Да и судьба подыгрывала историческими козырями: то тебе СССР, в котором, согласно решениям Первого съезда советских писателей от 1934 года, следует сосредоточиться на обслуживании культурных потребностей класса-гегемона, а строку посреди слова делить нельзя; то вдруг незалежная Украина, в которой уникальный русский поэт, склонный к гениальным состояниям, проснулся однажды, как миллионы бывших советских, утром после распада великой страны и вообще всего, что хоть как-то мотивировало свои шаги, проснулся в своём Крыму, как на острове, и понял всё, чего не хотел понимать. Ну не попадал товарищ ни в ту парадигму, ни в эту. Он был не по этому делу: поглаживать режимы по милым округлостям. Теперь его напечатают, и всё это, дай бог, увидят.

 

Вишневой любил преферанс и на пятом курсе научил меня. Засиживались. Ещё Вишневой любил Пушкина и годами его комментировал. Постоянно читал и расшифровывал Шекспира. А то проникся Басё и собственноручно дописал японскую поэзию. Увернуться от обаяния его игры, трактовок, озарений было невозможно. И форма рассуждения в бескрайнем уличном путешествии с Гамлетом или Парашей, и его суть как прикосновение к неуглядаемой истине — всё было штучно. Его симферопольские собеседники прошли такую же школу, отчего каждый считает себя доверенным и лучшим другом Вишневого: Саша любил человека, с которым говорил. Он был искренним и даже умел радоваться успехам других, что в литературной среде фантастично. (Единственный упрёк Литинституту — не предупредили, что успех сокращает количество друзей. Внесите в учебную программу!)

 

В ближайший круг мой, кроме Вишневого, входили Ива Николова (поэт, журналист, Болгария), Наталья Соколовская (тогда поэт и переводчик, редактор, ныне прозаик Наталья Сорбатская, Санкт-Петербург), Александр Браиловский (переводчик, тогда Грузия, ныне Франция). Все остальные, через линзу толщиной в тридцать лет, сейчас тоже видятся родными или минимум двоюродными; а время стёрло социально-иерархические различия, с которыми мы явились в институт, и швы зачищены. И ещё мне кажется, будто мы оказались в числе последних сержантов, выпущенных из самого строгого военно-министерского училища — непосредственно перед окончанием военных действий навсегда. В нынешней рыночной словесности расфасовано всё, как в СМИ, — по массовым целевым аудиториям, и тем, кто по сей день занят священнодействием, Текстом, смыслом, можно смело ставить памятник при жизни.

 

...В студенческую компанию в 1981-м стал регулярно заходить на чай с печеньем сильно старший товарищ, крымский поэт Александр Петрович Ткаченко, тогда слушатель ВЛК, а в прошлом известный футболист. Читал свою поэму «Моль», от которой вздыхали поэтессы. Впоследствии он стал прозаиком, историком Крыма, генеральным секретарем Русского ПЕН-центра; всегда — честный, добрый человек. Не стало его в декабре 2007 года: сердце... Вот только что поговорили, назначили встречу, он даже прочитал по телефону фрагмент недавно начатого им политического романа. Похоронен в Переделкине.

 

Захватывает разлёт судеб, жанров, географии. Прозаик Марк Галесник и в советское время был склонен выпускать сатирические газеты, примерно тем же занят сейчас в Израиле. Виктор Галантер, выпустив книгу прозы, уверенно ушёл в газетную журналистику и сделал столичную карьеру. Владимир Малягин (окончил Литинститут с золотой медалью), прославившийся как драматург ещё в студенчестве, и сейчас представлен на московских афишах. Поэт Дмитрий Алентьев стал журналистом и военным. Ненадолго заходившая на наш курс Валерия Нарбикова (потом вернулась на заочное) раньше многих в стране выступила с женской прозой, поразила всех личной жизнью, запомнилась как проникновенная. Контрасты! Тут же сдержанная Александра Бакланова (ныне Ланина), прежде других опубликовавшая в журнале рассказ. Интеллигентный сын знаменитейшего Анатолия Рыбакова — поэт и прозаик Алексей Макушинский (Германия). Переводчик грузинской прозы, впоследствии преподаватель Литинститута, редактор Динара Кондахсазова, дочь известного грузинского художника. Поэт Виктор Ляпин, сейчас успешный драматург. Дивный, всех восхищавший поэт Сергей Васильев, удивительно скромный, чуткий человек. Блистал среди девиц поэт, эрудит, впоследствии критик и историк литературы Евгений Перемышлев. Эпатировал видом и репликами прозаик Алексей Григоренко, позже научившийся носить костюм и написавший роман о Бунине... Не вините меня за неизбежные пропуски; когда прощаешься с юностью, аберрации памяти неизбежны.

 

В соседних аудиториях, на ближайших к нам потоках готовились к своему взлёту: моряк, математик, прозаик и публицист Сергей Яковлев, впоследствии замглавного в журнале «Новый мир»; драматург и прозаик Мария Арбатова; поэты-маньеристы Виктор Пеленягрэ и Вадим Степанцов (ныне лидер музыкальной группы «Бахыт-Компот»); прозаик Полина Дашкова (в то время ещё поэтесса); критик, а ныне хореограф Сильва Санта Эрнандес де Кармен. Естественно: упомянуты не все, кто-де достоин, а те, кого помнишь в необъяснимой системе координат. Но как хочется спросить у каждого про каждую секунду жизни после нашего ненаглядного института! Ведь всем казалось, что жизнь и литература будут всегда, хотя о ненадёжности этого «всегда» нас очень даже предупреждали: однажды сам В. Ф. Пименов специальную речь произнёс на комсомольском собрании — призвал нас немедля провести среди себя борьбу с самоубийствами, коими студенты Литинститута в целом захватили лидерство по Москве среди творческих вузов.

 

Наши послушно и конструктивно отреагировали на речь начальника-драматурга: до диплома — ни-ни...