Елена Винокур родилась в Минске, образование филологическое, с 1990 года живёт и работает в Израиле. Профессиональный экскурсовод. Публикуется в сети («Русские рифмы», «ИнтерЛит», «Планета писателя»).

 

Член Тель-Авивского клуба литераторов, участник альманахов «Звёздный ковчег» (2006), «Израиль. Поэзия 2007–2008», автор сборника стихов «По законам любимого жанра» (Симферополь: Доля, 2008).

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

---

 

* * *

 

Даже через три тысячи лет

вспомню о тебе, отыщу твой след —

на земле, на небе ли, на воде —

неизвестно — как и неважно — где.

 

Даже через три тысячи лет

голос твой узнаю, куплю билет

или кроткой ласточкой прилечу

и найду тебя. Если захочу.

 

Вряд ли через три тысячи лет

среди книг, пылящихся на столе,

среди трав, проросших в ущелиях,

ты найдёшь мои посвящения...

 

Торопись, родной, дорог каждый час!

Прочитай сейчас, помолись за нас

и в душе храни предрассветный свет.

Даже через три

тысячи лет...

 

* * *

 

В узком каменном коридоре —

рукаве иерусалимского рынка —

притаилась забытая лавка

с удивительной вывеской —

«Шерсть».

 

Не скрипят заржавевшие двери,

И под слоем торжественной сажи,

близорукие, щурятся окна,

так хотят разглядеть пустоту.

 

Просто лавка закрыта навечно.

Скоропостижно скончалась хозяйка?

Или тучный бездетный старик

впал в маразм и забыл даже адрес?

 

Впрочем, всё это слишком трагично.

Проживает спокойно семейство,

занимаясь другими делами.

Ну кому нынче выгодна шерсть?

 

Необъятно-ажурные шали

и шарфы с бахромой бесконечной —

всё истлело, растаяло в прошлом.

Кто сегодня захочет вязать?

 

И клубки туго скрученной шерсти

(ни купить, ни продать не успели)

покрываются пылью-глазурью,

превращаются в деликатес

для ленивой откормленной моли.

 

Только старый паук-трудоголик

вяжет, вяжет свою паутину,

оставляя последнюю точку

на табличке с названием

«Шерсть».

 

 

Ну, здравствуй, ворона — наследница трона!

Ты каркаешь хрипло и смотришь тревожно.

Ты всё ещё веришь, что счастье — возможно?

Я тоже лечу на звонок телефона.

 

Мы обе клюём свои серые булки.

Мы неприхотливы. Зачем нам короны?

Мы — две заплутавшие в жизни вороны,

Случайно столкнувшиеся в переулке.

 

Мы с первого взгляда узнали друг друга.

Здесь рано темнеет. И поздно не спится.

А знаешь, подруга, мы всё же — царицы!

Встряхнём опереньем и замкнутость круга

 

Нарушим, взлетая в короткой строфе.

И там порезвимся, покаркаем вместе.

И встретимся завтра на этом же месте:

В пустом переулке, у входа в кафе.

 

В период упадка

В период упадка,

Конечно, не сладко.

И выглядит жалко

Всемирная свалка.

 

 

Не ждите порядка:

Попавшие в смуту

Спасают валюту.

 

В период упадка

До дна, без остатка

Все чаши испиты,

А копья — разбиты.

 

 

На старых часах — ровно вечность до ста.

Но выси, приблизившись, в бездну влились.

Фонарь катарактой слепит у моста

И плачет:

— Молись!

 

В безумстве симфоний горят поезда,

И рельсы кровавой змеёй запеклись,

Я музыку эту читаю с листа.

В ней — слёзы:

— Молись!

 

Растаявший снег на зелёных кустах.

Молитвенник старый рассыпался в прах.

Душа, как иссохший колодец, пуста.

Считаю —

до ста...

 

 

Прости меня за этот снегопад,

который длится столько долгих лет.

Он заметает мой далёкий след

и застилает твой прощальный взгляд.

 

Он не пускает солнечный рассвет

и покрывает жёлтую траву.

Прости за то, что я давно живу

в краях, где снегопада просто нет.

 

 

Проходили реки посуху,

добывали воду посохом,

на камнях растили рожь.

 

Не боялись странных шорохов

и сухих горячих всполохов,

в ночь вонзавшихся, как нож.

 

Любовались звёздной россыпью,

продвигались тихой поступью,

не просили: «Сократи

расстоянья!» И погибели

не искали.

Вот и прибыли.

Дальше некуда идти.

 

 

Если старые чувства нахлынули, словно лавина,

если терпкие ветры неожиданно с моря подули,

значит, время пришло, значит, жизни — почти половина,

и пора вспоминать о второй половине июля...

 

Чутко вздрогнули стрелки, показав половину второго.

Утонул в янтаре край безоблачного небосвода.

Ни вчера, ни потом — никогда не случалось такого,

как в другой половине того високосного года.

 

В тихом старом квартале заплакала вечная скрипка.

Поезда на вокзале заболели внезапно тоскою.

Навсегда уезжала, уезжала твоя половинка,

попросила прощенья и просто махнула рукою.

 

Ты вернёшься туда, прикрывая усталые веки,

и представишь с улыбкой и с лёгкой летящей грустинкой:

будет новая встреча в половине грядущего века

во второй половине июля с твоей половинкой.

 

В половине грядущего века,

во второй половине июля,

в половине второго,

будет новая встреча...

 

* * *

 

Вдоль по этой же самой дороге

вышли люди из Месопотамии,

задыхаясь от пыли и жажды,

в бесконечно-безумном пути.

 

Вдоль по этой же самой дороге

возвращались из долгого рабства,

сорок лет проблуждав по пустыне,

в кровь истёрли ступни босых ног.

 

Вдоль по этой же самой дороге

поднималась великая Савская.

И звенели зелёные мухи

над верблюдами с щедрой поклажей.

 

И на этой же самой дороге

возводили умелые римляне

небольшие добротные крепости

для охраны торговых путей.

 

И на этой же самой дороге,

не травмируя руки и ноги,

я лечу по тоскующей ленте

уходящего в небо шоссе.

 

Напрягаю уснувшую память,

вызываю картины былого,

чтобы вспомнить, в котором часу

проходила по этой дороге?

был ли спутник? который по счёту

на песке отпечатался век?..

 

* * *

 

Солнце упало в море.

В море разбилось солнце

на миллион осколков,

на миллиард песчинок.

 

Ночь колыхала небо,

как колыбель младенца.

Перебирали волны

солнечную крупу.

 

Но изумились чайки

и закричали громко —

в бледной восточной дымке

новое солнце встало.

 

Целое солнце — чтобы

всё повторилось снова.

 

...И, проклиная вечер,

солнце упало в море.

В море разбилось солнце.

Ночь колыхала небо.

Волны песок вздымали.

И не кончалась вечность.

 

 

Весеннее солнце, скользя, оставляет

в прозрачной воде золотой порошок.

Всё так хорошо, как почти не бывает.

Ну просто не может быть так хорошо!

 

Бесценна гармония тени и света.

Тепла и прохлады таинственна смесь.

Такое раз в жизни случается где-то,

но только не с нами и явно не здесь.

 

Рекламная пауза, красочный ролик

закончится быстро. Останется — шок

и тихая радость от сыгранной роли:

пускай в эпизоде, зато — хорошо.

 

И капля надежды: кто, собственно, знает,

а вдруг повторится, вернётся ещё

мгновенье, где так хорошо? И бывает,

не верится даже, что так хорошо...

 

* * *

 

В чёрной туче — дыра.

Наступила пора

Истерично настроенных гроз.

 

Застонали ветра.

И на море с утра

Намечается апофеоз.

 

Мы финала не ждём,

Но в сраженьях с дождём

Набираемся опыта мы:

 

Как зонтом ни крути,

Никуда не уйти

От войны, от сумы, от зимы...

 

 

Мир безумно эротичен!

Ты мне очень симпатичен:

Ироничен и критичен — в меру.

 

Мыслей ход твоих логичен.

Но напрасно щебет птичий

принимаешь ты легко на веру.

 

Мы, весёлые пичуги,

поворкуем на досуге,

в быстрой гамме к самой верхней «до»

(до)летим и (до)берёмся,

извинимся и вернёмся,

как положено, в своё гнездо.

 

 

Ты приедь уже, приедь!

Дверь хочу я отпереть

для тебя с улыбкою.

Всё готово — вина, снедь.

Сколько я могу смотреть

на дорогу зыбкую,

где в дремучие пески

паутинки-волоски

падают с объятьями?

Ну, приедь уже, приедь.

А не то настигнет смерть.

Задушу проклятьями.

 

Привези, в конце концов,

обручальное кольцо

на сафьяне вышитом.

Поднимаясь на крыльцо,

загляни в моё лицо.

Удивись, что выжила.

Ах, приедь уже, приедь!

Видишь, солнце плавит медь,

небо бьётся в крошево,

в море — тени птичьих стай...

 

Никогда не приезжай.

Берегись, хороший мой.

В заклинаньях — малый прок.

Всё пройдёт. Настанет срок,

оба мы отмаемся.

Тихий, сгорбленный, седой,

постучишься в мир иной.

Там и обвенчаемся.

 

 

Негромко тикали часы.

Текло тепло янтарных дюн.

Казался капелькой росы —

Июнь был юн.

 

Но расплескал прозрачный тюль

И бросил горсть горячих стрел,

Пылал отчаянно июль.

Июль был зрел.

 

Собрав золу остывших чувств,

Подкатывал как к горлу ком,

Дымился август за окном.

Был август — густ...

 

* * *

 

Ты — как радостная весть,

как торжественная месть,

слишком редко появляешься — здесь.

 

Тянет к дальним городам

и несёт к другим портам,

или просто кто-то ласковый — там?

 

В тихой заводи минут

души так друг к другу льнут,

может, всё-таки останешься тут —

 

Посчитать мои года,

посветить из никуда

в ниоткуда, путевая звезда?..

 

 

И бродила Вирсавия босиком

По горячим камням Иудейской пустыни.

Объяснялась в любви не словами простыми,

А библейским, иным языком.

 

И плела золотистые косы-шелка

Перед зеркалом в розовых красках заката.

И мечтала поведать об этом когда-то,

Приоткрыть свои тайны. Но мчались века,

 

И слепая тяжёлая чёрная мгла

Покрывалом повисла над вечной столицей.

В ней — женою, вдовою, коварной царицей

И любовницей страстной однажды была...

 

А соседки глазели из пыльных окон,

И браслеты её обречённо звенели.

Раскалённые камни на миг холодели

От шагов преступившей закон. Босиком

Где-то бродит Вирсавия...

 

* * *

 

Всё забудется —

Судьбы и лица случайные.

Розы чайные

Высохнут в оцепенении.

И торжественный марш, и весёлое пение,

И счастливые дни, и печальные —

Всё забудется.

 

Стынут костры придорожные,

Рассыпаясь золою в обыденном трауре.

Даже самое главное и невозможное —

Всё забудется,

Имя оставив на мраморе.

 

Мрамор создан из вечности.

Вечность — время без памяти.

 

 

На самом деле в глубине души

Мне безразличны звонкие гроши,

Красивые холодные слова

И экзотические острова.

 

На самом деле в глубине души —

Качаются от ветра камыши,

Озёрная вода слегка дрожит

И стрекоза прозрачная кружит.

 

Пусть посторонним взглядам не видна

Таинственная эта глубина.

Непознанная, странная она,

Одна границ не ведает и дна...

 

Перерождаясь в тишине ночной,

Душа с неизмеримой глубиной

Мне снова дарит мир забытый, где

Я — лилия на солнечной воде.

 

* * *

 

На побережье в облаке пены

радость, надежды, сомненья, измены —

всё растворяется в нежной

голубизне побережья.

 

Над побережьем — туманная штора.

Неизмеримы границы простора

и тишина безмятежья

за бирюзой побережья.

 

Стрелки часов заржавели немного.

Но окончательна эта дорога,

как января белоснежье.

Терпким глотком ароматного грога

сбудется встреча у Господа Бога

на золотом побережье.

 

 

Поэзию, когда она чиста,

не удержать

в объятиях листа,

не заключить

мерцание зарниц

в тиски пронумерованных страниц,

не заточить

поэзию в тома...

Она — неуловима, и сама

поэта выбирает и перо,

таинственно нашёптывая про

поэзию, когда она чиста...

 

* * *

 

Это будет последняя точка

в перекрестии пыльных дорог.

От рябинового листочка

оторвавшийся черенок

сохранит в потемневшем отрезке

всё, что прожито-пройдено.

За коротенькой занавеской

пробивается родина:

в колкой кактусовой печали,

в беспредельности пенной канвы —

как последняя точка в начале

предпоследней главы.