Продолжение

 

* * *
...Когда закончился институт (лето 1982 г.), возможностей уединения поубавилось. Вишневому пришлось поехать в Симферополь, заняться восстановлением крымской прописки, а ему там отказывали, поскольку женат на грузинке («вот и езжайте к ней в Тбилиси»), и он затеял развод, чтоб освободиться от паспортных пут. И если Алина ещё могла себе представить свою семейную жизнь в Симферополе, и она искренне пробовала, приезжала в Крым, то Вишневой себя в Тбилиси никак представить не мог. Ездил, всё понравилось, но — он крымский фрукт. Он — штучное изделие Симферополя. В определённом смысле он сам и есть Симферополь. В Москве он постоянно рассказывал — всем — об этом городе, о каждом человеке. Было бесспорно: как бы ни складывалась жизнь, как бы ни ценил он любых людей, его судьба — Симферополь. Крым. «От ушей до хвостей».
Кроме того, ещё не был получен диплом. Оставалось, по инструкции, несколько попыток. Выпускник Литинститута имел право представлять новые варианты дипломной работы в течение трёх лет, что и вышло: документ ему дали в 1985 году, а не в нашем 1982-м. История с дипломом отдавала фарсом, но, будучи Тельцом, Вишневой упёрся и довёл дело. Три года ездил он в Москву, тираня Литинститут своей несговорчивостью, и победил. На окончательной защите один из великих советских вдруг сказал о нём доброе слово, что было крайне смело, поскольку Вишневой отторгался по политической статье, — и колесо повернулось. Короче, дали поэту документ о высшем образовании — за Пушкина. Полный текст комментария к Пушкину хранится у меня, получен из того же источника: от Вишневого в 2006 году.
...Пока боролись за диплом, продолжалась и наша история. Дико болезненно страдая от вынужденной разлуки, мы освоили почту. Раньше мы не переписывались, по телефону не говорили. С чего бы нам? А теперь, когда я в Москве, а он в Крыму, а лютая страсть жива и невредима, надо было выдумывать варианты.
Поезда в те времена ходили за недорого. У Вишневого с деньгами всегда были своеобразные отношения, скорее случайные связи. Мы постоянно изобретали поводы и средства: как ему попасть в вагон «Симферополь—Москва», а потом — куда нам деваться в Москве, когда приедет, поскольку я всё-таки замужем и за мной в оба глаза присматривали свёкор со свекровью: муж был в армии. Возлюбленный «А», разумеется, бросил меня, поскольку вот это с Вишневым — ни в какие ворота. «А» тоже посчитал наше поведение крайне безнравственным. Он и прежде, на втором курсе, когда мы все жили в общем блоке, произносил патетические речи: «На таких женщинах, как Алка, земля держится!» Ставил мне в пример хозяйственность Алины, душевность, иные точно подмеченные достоинства, но — когда мир переворачивается, то уж переворачивается.
...Где будем сегодня? Серьёзный вопрос. Бывали у нас исключительно затейливые находки и выходки. Например, я внезапно вспоминала, что где-то под Нарофоминском в доме отдыха работает цыганом-затейником старинный друг детства моей бабушки, армянин дядя Саня. Мы с Вишневым садились в электричку и ехали в неизвестность, но чудом попадали к искомому цыгану, и милейший старик сердечно привечал меня «с троюродным братом», изыскивая нам дефицит — то есть свободную комнату в пансионате.
В начале 80-х годов, как помнят уроженцы СССР, мужчина и женщина могли поселиться в доме отдыха только по предъявлении паспортов с брачными штампами. Паспорта у нас имелись, но на страницах «семейное положение» стояли не те фамилии, которые можно было показывать дирекции. И тогда гостеприимный дядя Саня лихо, словно с гитарным перебором, надевал атласную канареечную рубаху, подкручивал щипчиками ресницы, одеколонился до пят — и вне плана давал официальным отдыхающим, приличным людям, особо вдохновенный концерт цыганского романса, после чего директор дома отдыха, его начальник, несколько дней сквозь пальцы смотрел на неофициальное проживание его «троюродной племянницы
с братом». В лучшем корпусе. Со всеми удобствами. Мы путали, какие родственные связи приплели: то брат с племянницей, то наоборот. Считайте нас невидимками.
Долго считать Вишневого невидимкой было трудно, поэтому мы старались не мозолить глаза добропорядочным гражданам: с утра бродили по лесам и лугам, наслаждаясь гулом шмелей, а с вечера укрывались в убежище. Было замечательно. Левитация. Ещё раз прошу читателей простить меня за попытки описать неописуемое. Один раз я это уже сделала — в «Золотой ослице», и хватит.
Более стабильным был приют у моего московского родственника. В те годы он часто ездил по стране, а ключи оставлял мне. В громадной его квартире мы с Вишневым жили как хотели. А хотели мы так, будто завтра конец света. Земля дрожала; у меня слегка позеленели волосы, в мирной жизни светло-русые, иногда с пепельным или рыжим оттенком — в зависимости от силы солнца. Но прозелень?! В стихах Вишневого от удивления завелись ундина и зеленоволосая наяда. Эпизод с волосами действительно был странным, поскольку я никогда не красилась, даже сейчас, когда мне сорок девять.
Поскольку мы оба Тельцы, то, естественно, гурманы. Вишневому нравилась еда как система творческих процессов. Мы неспешно и солидно изобретали. Сейчас не помню, откуда у нищих бралось сырьё для излишеств типа осетрины, плотно окружённой белыми грибами, но — бралось бесперебойно.
Он возвращался в Крым, и опять начинались письма, от которых просто дым шёл. Чтобы глотнуть этого дыма, мне приходилось премного двигаться. Я ещё со студенчества получала корреспонденцию на Центральном почтамте, до востребования. Но теперь возник эротический ритуал: поездка на станцию метро «Кировская», ныне «Чистые пруды», медленный проход к окошку с моей буквой, получение конверта, раздирание оного и чтение тут же, в зале. Иногда я немедленно принималась писать ответ. Порой удавалось дотерпеть до дому.
18 августа 1982 года:
Пью много, помногу и часто. Пью в основном спирт. Андрюша научил как (не так, как раньше), мне нравится. Пью иногда сухое с портвейном, пью шампанское, очень холодное, с шоколадкой.
Однажды с похмелья представил себе поцелуй. Что такое женский поцелуй? — спросил я себя. Ответил. Не делал бы я этого лучше. Не буду. Белый взрыв, глазам стало больно.
Пока не пью, таскаю воду, хожу за хлебом...
28 сентября 1982 года:
Елена, мне было печально лететь. Дома лежало письмо от Серёжки и от тебя записочка. Матушка вскрыла конверт, прочитала, думала, что-нибудь важное вдруг, адрес московский...
...Был у Уварова. Он загорел, поправился, постригся. Сегодня пойду к Вовке Грачёву.
Если бы не погода, которая всё ещё имеет место быть, было бы совсем непонятно, зачем я сюда ехал.
Черкаю повесть, правлю из классиков.
Ты напиши.
2 ноября 1982 года:
Лена, я варю самогон. Прямо передо мной стоит двухлитровая банка и в неё капает первак.
Еду сегодня в троллейбусе и вижу: под деревом стоит мальчик лет четырёх, писает и плачет. В таком возрасте и триппер — невероятно!
Представь себе кухню, не типовую, но подобную. Так вот я на ней сижу и варю самогон. Хозяин кухни и остальных трёх комнат урыл. У него сегодня радостный день. Ему сегодня тридцать четыре. По этому поводу мы позволили себе по чуть-чуть бальзаму. Это было прекрасно. Полный рот всевозможных трав, до сих пор торчат в разные стороны.
Слева от меня окно, за окном — раннее утро. Я сегодня встал в семь без минут. Чтобы тебе всё было ясно, сообщаю, что вчера я встал в 12.40, позавчера в четырнадцать часов. Впечатления потрясающие: свежий воздух, влажный асфальт, солнце под крышею девятиэтажки, антенны, подъёмный кран в дымке...
Стихотворение:
Ах, бальзам!
... и т. д.
В Москве нулевая погода. Приёмник сообщил. Сейчас поёт по-румынски, получается хорошо.
Ты поняла уже, почему я варю самогон?
<...>
Ты слабо пишешь, Лена, я тебе — простынь за простынёй, а ты...
Есть яблоко, одно. Ещё есть петрушка и грамм семьсот первака, количество последнего увеличивается, стремится к семи литрам.
Стихотворение:
Семь литров самогона
... и бальзам
и т. д.
Петрушка сухая. Яблоко красивое. Ярко светит солнце. Приёмник поет ангельским голосом, как Андрюша Перзека, когда напьётся.
Прочитал твое последнее письмо, я его ношу в кармане. Хорошее письмо.
<...>
Лена, целую, это может продолжаться бесконечно.
Пока.
Мы старались посылать письма в конвертах без картинок, в простых. Одно время мы писали ежедневно. При таковой частотности ответ, конечно, не совпадал с запевом, но это нас не волновало. Какая разница! Лишь бы видеть почерк, от которого в небе над столицей облака останавливаются. Это не совсем метафора. Для меня любое общение с Вишневым — письменное ли, устное — было фактором стабильности моего мира.
Грешна, каюсь: однажды я попросила его вернуть мои письма: у разведённых супругов Вишневых родился сын.
Из письма про наши уловки, бывшие до развода и до сына (21 декабря 1982 года):
«Итак, я в Севастополе был только для матушки, Алка же знает, что я был в Москве, останавливался у тебя. Приехал на два, на три дня, но задержался. Самолёты не летали, паровозы не ходили. Она прилетает сюда в воскресенье.
Стирал штаны, общался с А. Уваровым. Он был, в субботу, общался с т. Катей. Та сказала, что я с ним, А. Н., уехал в Севастополь. Алик был потрясён. Поржали. Дэн тут ещё не появлялся.
Лена, на улице теплынь, «а я рассиживаюсь тут». Ещё дела различные, развод, прописка, работа...
Пушкин негодяй. Но я его, мерзавца, всё равно достану, он ещё послужит мне <...>»
Алина Сафонова-Вишневая после института два раза гостила у меня в Москве и видела самые примечательные из многих моих московских берлог (на Таганке и на Малой Никитской): соответственно до рождения Миши и после. Во второй свой приезд (конец 80-х) она показывала мне снимок сына, ещё маленького. Михаил и сейчас, судя по современному фото, помещённому на сайте Румшицких, копия отца. Но электронные письма, как выяснилось три месяца назад, по выходе первой книги Александра Вишневого, пишет грубо: меня не выносит на дух.
Семья у Вишневых больше не сложилась. Каждый остался в своей стране. Мне тоже несколько раз пришлось начинать всё сначала. Я второй раз вышла замуж в 1985-м, уже по-настоящему, в 1987 году родилась моя дочь. С московского неба тогда внезапно слетели, как манна, две квартиры, даже деньги в семье появились. Казалось, всё утряслось.
Померещилось.

* * *
Вернул письма...
Попритихло всё. Иногда пробивался крик-другой, но жизнь, простите за банальность, уже взяла своё. Конец 80-х, пустые прилавки, выживание.
Помолчав, мы стали писать друг другу вновь, но реже. Вот сентябрь 1989 года. В письме стихотворение. Сначала проза:
«Приятно, чёрт возьми, валяясь на помойке, узнать о том, что ты писатель.
Мы всю ночь лелеяли своё бесстыдство. Я переворачивался на другой бок и продолжал с того места, на котором прервался. Сон был цветной и широкоформатный. Завершился он фразой: «Мне ничего не надо, у меня всё есть...»
Ленка, я конечно же, приеду. Возьму отпуск, позвоню тебе и сяду в паровоз. Я бы уже давно сделал это, но в моей сумеречной голове завелась парочка тараканов, которая никак не может совокупиться.
Я здорово устал, мне нужен отдых, я чувствую это. Когда бы не дурное честолюбие... Один из моих приятелей затеял книгоиздательское дело, сделал мне предложение, и вот я не могу его покинуть, пока не закреплю наши отношения официально.
Леночка, у нас тут сентябрь. Я тянул с ответом, думая порадовать тебя стишками о банановой кожуре... Ничего не вышло. Туго у меня с этим делом что-то. Собственно, всегда так было.
Барышни меня не только любят, но и зовут замуж; я заболеваю, не отвечаю на телефонные звонки и с удовольствием смотрю на то, как итальянцы дубасят своих красавиц. Читаю мало. Читать нечего.
Черникова, я тебя целую в нос и во все другие места, радуйся! Вишневой».
Приложенное к почтовой прозе стихотворение (позже не раз переделанное, разъятое на лягушек, листву, трамваи и пересобранное по-новому) выглядело так:
Летальный исход исхудалого лета.
В. Грачёв
Каная по шафрановой листве,
Круша её, пиная и трамбуя,
Душа перемещается в пространстве
Со скоростью трофейного трамвая.
Ажурные бельгийские столбы
Маячат у подножия трубы,
Как ножки из кабриолета.
Кончина легкомысленного лета.
Горели экзотические свечи,
В тенистом и ухоженном пруду
Балдели земноводные... До встречи
В Никитском ботаническом саду.
Вишневой опять приезжал в Москву, мы встречались и — опять ходили по городу. Вернулся первоначальный жанр — прогулки с Пушкиным и Шекспиром. Вишневой рассказывал о симферопольской жизни, мы веселились, говорили часами, красиво ужинали, конечно, но уже не завтракали. Внезапно затабуированная нами тема великой страсти отныне жила только на бумаге. Любовь-прикосновение мы устранили из обихода, поскольку однажды дошли до предела и столкнулись, и отодвинулись, отчасти из-за моей единственной за тридцать лет ревнивой вспышки.
Перечитала своё дурацкое, прохладно-беззаботное письмо с просьбой вернуть письма. Плохое, бабское. Когда в 1997 году первым изданием вышла «Золотая ослица», я тут же послала экземпляр в Симферополь, на Подгорный переулок, дом 10, кв. 11. Такой был у него почтовый адрес. Таким образом я просила у него прощения.

* * *
Совсем по-новому мы встретились в 1993 году, и была история, которую здесь сложно рассказать из-за чрезвычайной её многолюдности. Фоном было обустройство моего нового жилья.
Я тогда переезжала, улучшая жилищные условия, с одной улицы на другую — буквально две остановки на троллейбусе, но тянула так, будто меня выселяли за черту оседлости. Тянуть переезд мне удалось целых десять месяцев (с декабря 1992 по сентябрь 1993 г.), перенося из квартиры в квартиру по одной книге, одной кастрюле, ложке. Так обустраиваться можно долго.
Вишневой, приехав летом, принял в этом шоу участие с большим воодушевлением. Мы пасли мою дочь, отдыхавшую с детским садом на даче, посещали моих друзей, устроили пару вселенских скандалов с тяжкими последствиями — словом, дурачились от души; заодно Вишневой помог мне завязать с очередным мужем.
Однажды мы торжественно переносили с Малой Никитской на Трёхгорку футляр от старинного охотничьего ружья. Не рассчитав политической ситуации сентября 1993 года, понесли футляр прямо вдоль стен Белого дома. Были обеспечены вразумлением со стороны представителей правопорядка.
В 1993 году Вишневой жил у меня в Москве всё лето и часть осени, всё не решаясь отправиться на родину, и уехал удачно, накануне расстрела Белого дома. Повезло: ведь я живу на Пресне — и всё происходило непосредственно под моим окном, а мы могли по привычке пойти прогуляться...
* * *
Следует разъяснить загадочный «словарь», который постоянно попадается в его стихах. Есть ещё «безумный октябрь», «водохранилище» (Можайское). Сначала про октябрь.
Процитирую, извините, из своего же романа. Мне нравится этот фрагмент, очень: в «Золотой ослице» он самый солнечный. Полностью соответствует фактам октября 1981 года.
Как-то раз чудным осенним днём мой друг-учитель пришёл ко мне и сказал, что завтра мы с ним уплываем кататься на яхте.
— Ты умеешь кататься на яхте? — спросил он меня. И сам ответил: — Не умеешь. Надо учиться. Поехали.
Назавтра были электричка, грузовик по просёлочным ухабам, быстро сгустившаяся ночь, огонёк в степи, плеск волны — и мы расквартировались в самой романтичной обстановке, какую только можно придумать на отеческой земле.
Море вокруг, причём пресное и чистое. Ночь. На шести колёсах и четырёх сваях стоит двухкомнатный вагончик. Посерёдке, между комнатами, — дощатый вестибюльчик площадью около одного квадратного метра. От вестибюльчика к увядшей осенней траве спускается железный трапчик о четырёх ступеньках. Ночь пахнет свежей водой, чистым костром, кашей в чугунке и крепким чаем из медного самовара, прихлопнутого настоящим сапогом.
Хозяин вагончика и двух привязанных у берега яхт бородат до такой степени, что выражения лица не поймёшь ни за что. Ходит в толстом домашнем свитере
и в чёрных ботфортах.
— Мы завтра кататься будем? — спрашиваю я
у друга-учителя, имея в виду звёздную ночь и запахи у костра.
Он щёлкает меня слегка по носу и советует пойти расположиться в номере. Стараясь сохранить свой скелет в целости, забираюсь в вагончик и вижу: «номер» — это четыре квадратных метра досок повсеместно. Окно, через которое можно рассмотреть только время суток, но не года. И топчан, плоский, как доска. Сажусь я на эту спальную мебель, обнаруживаю: доски. Покрытые тонким солдатским одеялом — доски. Здорово. И для позвоночника, как пишет медицинский журнал, полезно.
— Там страшно полезно спать, — рассказываю
я другу-учителю, когда мы пьем чай у костра вместе с хозяином и шестерыми гостями хозяина, которые то поют под гитару и, представьте, банджо, то пьют что-то крепкое из горлышка непрозрачной бутыли, то плавают в ледяной воде плещущегося неподалёку моря.
— Ну, вот и поправим здоровье, — отвечает он.
И мы уходим спать на досках. Вы когда-нибудь пробовали? В нашей стране много людей, которые спали на досках; но вы по доброй воле — пробовали?
Самое странное, что в «номере» тепло. Непонятно. Однако раз тепло, можно и раздеться перед сном. Разделись. Каждый сам по себе, ведь мы ж не в любовь играть собрались тут. А спать на досках. И утром выйти на яхте.
Как обычно, я устраиваюсь на удобном плече друга-учителя. Сон начинает примериваться ко мне, и так зайдет, и эдак... Я что-то вспомнила, хочу сказать другу, а он уже закрыл глаза, и я закрываю глаза. А в следующую минуту с нами происходит воистину необъяснимая вещь. И до сих пор не объяснённая.
На нас накидывается ласковым мягким бессонным зверем вечное неутолимое непобедимое желание.
Представьте себе такую картину: летает над Землёю Эрот с большой древней порцией чистой телесной страсти — и думает, кому бы отдать всю порцию. Сюда заглянет — ругаются на кухне, сюда сунется — эти в любви по уши, им не до того, там поищет — национально-религиозную стыковку налаживают на предмет, что можно и что нельзя женщине... И бродит щедрый нищий Эрот, и не может пристроить порцию. И вдруг — видит вагончик, на досках пытаются заснуть мужчина двадцати девяти лет и женщина двадцати одного года. Вполне взрослые люди. Нормального телосложения. Никаких обид и претензий. Прекрасные человеческие отношения. И яхта у берега.
Дай-ка, думает Эрот, пристрою-ка я всю порцию
к этим. Пусть попробуют. Я такой добрый не каждую осень. И улетает, положив возле нас порцию. Она лёгкая, сразу начинает праздновать новоселье, ложится
с нами, пробирается в нас. И...
Ни на следующий день, ни через год, никогда.
Никогда никто не поймет, чем мы с другом заслужили такой подарок от Эрота. Мы сами не поняли. Самое внятное, что можно сказать по этому поводу: нас заколдовали. Намертво. Потому что с того дня мы превратились в одержимых. Нас интересовало только уединение, чтобы незамедлительно кинуться друг в друга.
Всё блаженство, какое может пережить человеческое тело, соединённое с другим человеческим телом, всё поселилось в нас и сделало ненасытными. Когда наутро мы спустились к яхте, хозяин вагончика весело посмотрел на нас и заметил, что его предусмотрительность ему самому нравится: поставил вагон не только на колеса, но и на толстые сваи. Иначе вагон сейчас входил бы в открытое море. Так что, други мои, очень, говорит, вас прошу: если на вас найдёт вдали от берега, старайтесь не потопить яхту. Вода очень холодная. На дворе глубокая осень.
Показалось солнышко. Белый парус затрепетал под ветром. Меня стали обучать слову «галс». Это было прекрасно. Мы пошли по серебряной воде.
По берегам попадались церкви с солнечными куполами, старинные усадьбы с колоннадами, деревья с красными листочками, кустики с жёлтыми листочками, весёлые большие собаки и другие проявления тихой здоровой жизни. На стоянке мы пошли смотреть деревянный город, встретивший нас теплом и запахом хлеба. Зашли в праздничную пивную. Там всё было непривычно: трезвые радостные мужики с огромными кружками и золотистыми таранками, доброжелательные взгляды на незнакомцев, сошедших на местный берег с лёгкого парусника, вежливая румяная официантка, подлетевшая с самодеятельной рекламой местного пива. Всё было не так, как бывает.
А ночью мы уехали в Москву. В электричке я спала на плече друга, а он смотрел в окно и думал.
Через год (29 ноября 1982 г.) в его письме из Крыма: «Были яхты, сидел на одной, о тебе не думал, грыз подсолнухи, глядел на кильку. Это в Севастополе...»
По прошествии всего, последний раз гуляя по Москве вместе, в начале сентября 2007 года, мы зашли
в магазин «Морской аквариум» на Чистых прудах. Оба догадывались, что, возможно, действительно видимся последний раз. Забрались в большой, тёмный круглый отсек, где вдоль инфернально подсвеченной стены бессонно ходят короткие акулы. Живые сувениры на продажу. Вишневой сел на дощатый пол, смотрел на них, на меня, я на него. Молча. Вокруг нас плыли серые целеустремлённые рыбы.
Он умер 9 июня 2008 года.

* * *
Сейчас — несколько цитат из большого мешка. Может быть, однажды соберусь перенести в электронику все его письма. Пока не могу: всё слишком близко и живо. И громадный объём текста. Поэтому — всего несколько строк.
21 декабря 1982 года:
Что с тобой делать?
Очень тепло, что-то семнадцать, первое, что почувствовал, выйдя из вагона, — очень тепло. Вот уже третий день.
Вышел в одной рубашке за водой, лениво ещё так подумал, что надо заглянуть в почтовый ящик, он у нас, многоквартирный, висит у ворот... Заглянул, а там конверт <...>

* * *
Это стихотворение будто заклинание, Вишневой присылал мне несколько раз, в разные годы:
Речь о тебе. Кто
Упрекнёт меня в этом?
Творчество — сумма
Наших движений,
Наших движений.

14 апреля 1983 года:
Клугер лежит в больнице <...>. Мы беседуем на разные темы — от Пушкина до... Очень забавно, послушал бы кто со стороны. Я всё чаще стал поминать всуе имя твоё. Каюсь! Но иногда срывается с губ, как будто ангелы ночные...
26 апреля 1983 года:
Двадцатитрёхлетние женщины — самые лучшие женщины в мире. Боюсь даже сообщать тебе это, боюсь, что ты решишь не ждать у моря погоды. Жди меня, и я примчусь! Завтра напишу ещё...
27 апреля 1983 года:
Я совсем распустился, ежедневно заглядываю
в почтовый ящик, знаю, что ты не можешь писать каждый день — и заглядываю. Когда только газета, день теряет краски, руки опускаются, я ещё раз бегу куда-нибудь...
2 мая 1983 года:
Е.,
Когда и где?
Едва живой
А. Вишневой
14 июня 1983 года:
Лена, ты что-нибудь понимаешь в этой жизни? Лена, понимаешь ли ты? Что происходит, было... Я плох,
я ничего не понимаю...

1 июля 1983 года:
Не думай о себе, думай обо мне, чтобы мне было хорошо. Это помогает.
Потребность в информации, как и во всём другом, удел слабых, обездоленных. У тебя же всё есть, вспомни. Или ступай в параллельную организацию, бери пистолет и приезжай, я тебе всё-всё расскажу.
9 июля 1983 года:
Леночка, напиши мне длинное грамотное письмо, не мечи бисер перед свиньями, поработай на меня, одинокого, оглушённого популярной музыкой и грохотом валов. Полелей меня, похоль, очень тебя прошу. Иначе приду, встану под балконом и завою:
— У-у-у!
Вчера от тебя не было писем. Слава богу, думал я, отдохнём. Ни днём, ни вечером не было письма, ни одного.
27 июля 1983 года:
Письма твои мне будут пересылать, я оставил бумажку, ты же пиши на главпочтамт (333000, Симферополь, главпочтамт, до востреб.), пока не знаю, где
и что я буду. В Тбилиси не поеду.
Пиши, пиши, пиши. Ведь месяц, целый месяц...
5 августа 1983 года:
Прими моё глубокое соболезнование. Это действительно страшно. Я знаю, кем и чем был для тебя отец. Держись, девчонка (25 июля 1983 г. в Воронеже был убит мой отец. — Е. Ч.).
18 января 1984 года:
Я был в Тбилиси <...> Клугер только что сказал, что мне должно не везти в любви. Я потрясён, мне действительно не везёт!
24 января 1985 года:
Душа моя Елена! <...> Мне говорят, что я изменился, что-то со мной произошло, морщины мне
к лицу...
15 марта 1986 года. Письмо привожу полностью.
Душа моя, твоё письмо не даёт мне покоя.
Написав тебе, настругав ответ, я уже знал, что что-то не то. В голове моей вертелась фраза, которой можно было бы начать, распечатать чистую сторону второго листочка — «Что касается любви...».
Черникова, ты большой специалист. Тебе надо платить большие бабки и заставлять работать по восемнадцать часов в сутки. За амазонок тебе стоило бы голову свернуть. Это было великолепно, куда там Флоберу! Я бы украл, если б было куда.
Я иногда с ужасом думаю о том, сколько я не добрал. А ведь, казалось бы, снимал пенки, не суетился. Где-то в самом начале меня на...бали или сам не врубился и влез не туда. Либо уродился мерзавцем... Вновь гены!
Эта плебейская осторожность, лояльность, система, рок... Элементарное незнание предмета, неграмотность, неосведомлённость... Короче, варварство, вульгарное варварство творит чудеса. Все как один встают и тачают на х...й!
Елена, пиши мне. Ей-богу, подобных текстов я не встречал давно. Собственно, женщины мне не пишут, а особи противоположного полу на такое не... Не могут!
А если могут, то крайне редко.
Ощущение потрясающее — как будто стоишь перед открытой дверью и жмёшь на звонок, а он молчит.
Мне часто снится такой сон: я просыпаюсь среди нчи, встаю, щёлкаю выключателем, а света нет. Это ужасно. Твои же две странички от руки — чудо что такое!
Каюсь я, как ты уже, наверное, и сама поняла, на почте. Стучит аппарат, звенит мелочь, пыняются старушки. Так что не обессудь, если что невнятно изложил. Целую тебя нежно. Твой Вишневой.
20 июля 1986 года:
Хотел пойти учиться на сценарные курсы, это у вас, Москва. Пошёл в крымское отделение СП Украины, нарвался на фигу, озверел. Жаль, что ты замужем,
а то б женился. Увы, не быть мне сценаристом!
К этому письму приложены стихи (первоосновы
см. выше), их много, все тут не помещаются, впрочем, как и стихи из других писем, которых тоже очень много:
Короче, Грачёв,
Исхудалое лето,
Летальный исход.
* * *
Елена хороша,
Как ты, моя душа...
О барышни, кабри–
Олеты, декабри!
* * *
Речь о водохранилище.
Девица в лайковом плаще,
Безумствующая синица
И лиственница,
лиственница...
26 июля 1986 года. В письме упоминается телепередача, снятая в квартире моего родственника, где мы... об этом уже было.
Леночка, стало быть, ящик, а в нём твой Маэстро. Он говорит что-то. Я, как ты понимаешь, смотрю не на него, а вокруг. На обои, дверь, рояль <...>
Сочинил стишок, оперу, либретто. Два действия, два акта. Сначала она любит его, потом он любит её. Или наоборот (см. на обороте). В антракте интерлюдия, играет оркестр под управлением <...>
На обороте этого письма стихи, а финальное — вот это:
Моя любимая, моя
Любимая, моя награда
За... Говорю тебе, не надо
Любить меня, любить меня.
Беги отчаяния, как
Огня, не говори: «Я рада...»
Моя любимая, не надо,
Не надо так, не надо так.
Все, кто знаком с поэмой Вишневого «Доктор Арендт», а это пол-Крыма, мгновенно узнают в этих строках интонацию знаменитого романса из поэмы. Автор уничтожил это произведение ещё до знакомства со мной, но, поскольку крошечный его фрагмент всё-таки применён в письме (в виде, как он выразился, либретто, а оркестром управляет мой родственник), составитель счёл возможным включить в книгу «Тёмные Плеяды» фрагменты «Доктора Арендта».
* * *
И наконец — словарь. Однажды я, зараза такая, углядела в его письме грамматическую ошибку. Невероятно. Не удержалась и что-то съехидничала. В ответ он написал, что теперь читает только словарь. А потом сочинил стихотворение про то, как он читает словарь...
Специально для журнала «Симферополь»
Москва, 28 мая 2009 г.